День Катастрофы и героизма европейского еврейства установлен в память о шести миллионах евреев, уничтоженных нацистами в период Второй мировой войны. Символом еврейского Сопротивления стало восстание в Варшавском гетто. 19 апреля 1943 года (27 нисана по еврейскому календарю) немецкие части, применяя артиллерию и бронемашины, начали планомерное разрушение гетто и уничтожение его жителей. В течение пяти недель защитники гетто оказывали героическое сопротивление превосходящим силам врага. 16 мая 1943 года ликвидация Варшавского гетто закончилась.
День Катастрофы и героизма, Йом а-Шоа, отмечается 27-го числа месяца нисана. В этот день по всему Израилю звучит траурная сирена. На две минуты прекращается всякая деятельность, останавливается транспорт. Люди замирают в почтительном и скорбном молчании. Во многих домах зажигают поминальные свечи. В мемориальном музее «Яд ва-Шем» в Иерусалиме проходит официальная церемония поминовения жертв Катастрофы. Миллионы евреев, живущих в Израиле и за его пределами, читают в этот день заупокойную молитву «Кадиш».
Венгерский композитор Дьёрдь Ша́ндор Ли́гети (1923-2006), внучатый племянник знаменитого скрипача и педагога Леопольда Ауэра, стал известен в основном благодаря своему Реквиему, использованному Стэнли Кубриком в фильме "2001: Космическая одиссея".
Первым опубликованным музыкальным произведением Лигети была песня «Кинерет» на стихи поэтессы Рахель Блувштейн в его собственном переводе с иврита (1942). В 1943 году, в связи с еврейским происхождением, его арестовали и привлекли к принудительным работам. В это же время вся его семья попадает в Освенцим, в котором выжила лишь его мать (младший брат и отец погибли в концлагере Маутхаузен).
На творчество композитора основное влияние оказали венгерский и румынский фольклор, композиторы Бела Барток и К.Штокхаузен. Родился Лигети в Трансильвании, учился в Будапеште. В 1956 году, после подавления Красной армией венгерского восстания, Лигети вместе с женой бежал в Австрию.
Реквием Д. Лигети - одно из самых значительных произведений ХХ века. О нем можно прочитать в статье Юлии Крейниной "УЦЕЛЕВШИЙ ИЗ ТРАНСИЛЬВАНИИ: "РЕКВИЕМ"ЛИГЕТИ КАК ЗЕРКАЛО КАТАСТРОФЫ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА": http://www.21israel-music.com/Ligeti.htm
Вот отрывки из нее.
Лигети отказался от Sanctus и Agnus Dei, текстов, где появляется хотя бы проблеск надежды. (Хоровое сочинение Лигети Lux Aeterna было написано годом позже, чем Реквием, в 1966 году, и исполняется как самостоятельное произведение).
Порой мне кажется, что Лигети зашифровал в подтексте своего сочинения отчаяние агностика - его выбор текстов говорит: "Я не могу написать Credo!"[5] (Иными словами, я не верю в спасение, которое посылается с небес.) Все части "Реквиема"воплощают трагический опыт, инфернальную реальность, где нет ни мгновения передышки, и где неоткуда ждать утешения.
Нередко музыка "Реквиема"явно противоречит словам и кажется попросту несовместимой с использованным текстом. Примером может послужить уже первая часть, Introitus, которая не содержит и намека на Requiem aeternam - вечный покой. Композитор создает образ огромного пространства, индифферентного к человеческому страданию и лишь отвечающего эхом на слабые человеческие голоса. Что же до самих человеческих голосов, они бормочут механически, без всяких эмоций - как бы просто по инерции. Даже слова "lux аeterna"не приносят перемен в унылый тон многоголосной молитвы - молитвы, лишенной веры.
Последняя часть, Lacrimosa, еще больше поражает своей почти патологической бесчувственностью - даже в момент произнесения самых трогательных строк текста. Человеческие эмоции - и даже способность к страданию - кажутся "замороженными"; душа человека словно утратила способность чувствовать даже невыносимую боль. В психологии такое состояние считается одним из возможных результатов тяжелой психической травмы; в музыке, такое переживание может быть выражено как отстраненность, или "замороженный экспрессионизм", если использовать определение самого Лигети.
"Серый утренний свет Lacrimosa", как охарактеризовал эту часть Ове Нордвал, первый биограф Лигети, может быть воспринят как в экзистенциальном, так и в историческом контексте. Думаю, что в духовном мире композитора переплелись оба эти контекста - а их переплетение стало, быть может, символом состояния еврейства после уже свершившейся Катастрофы. Как вспоминал Лигети, в начале 1945 года, плутая между советской и гитлеровской армией, то есть между жизнью и смертью, он ощущал себя лунатиком, который попросту продолжает брести вперед, без всяких эмоций, намерений или цели, в сером свете короткого зимнего дня.
Примечательно, однако, что две центральные части, Kyrie and Dies Irae, радикально отличаются от крайних: они переполнены множеством музыкальных событий и содержат в себе эмоциональные взрывы, которые можно назвать даже экспрессионистскими преувеличениями. Тем не менее, постоянно присутствующая парадоксальность, основной отличительный признак мышления Лигети, продолжает режиссировать этим "воображаемым театром". Так, двадцать голосов раздела Kyrie, строго организованные в технике микро-канонов, создают лишь зрительную иллюзию целенаправленного движения - если мы смотрим в партитуру. Если же наблюдать и слушать как бы "сверху" (с высоты птичьего полета), и без партитуры - этот раздел воспринимается как бесцельная суета мельчайших созданий, пойманных в ловушку.
Крик отчаяния в кульминации Kyrie, звучащий как мольба о милосердии и сострадании, не достигает ушей Творца, как бы ни представлять себе эту творящую силу, и снова звучит - и вновь без отклика. Кульминация Kyrie, как и вся следующая часть, Dies Irae, отмечена почти экспрессионистской интенсивностью. Dies Irae построен как поток потрясенного ужасом сознания, с его бессистемным чередованием противоположных эмоций, от ужаса до безразличия. - как цепь "движущихся галлюцинаций", по выражению Светланы Савенко.[6]
Lacrimosa, завершающая сочинение, не приносит ни облегчения, ни катарсиса. Слушатель переживает - на уровне собственного эмоционального опыта - экзистенциальный парадокс многих переживших Катастрофу: помнить о пережитом невозможно, если хочешь остаться существом психически вменяемым, но забыть - тоже невозможно. Лишенный надежды, человек внутренне мечется между иррациональным ужасом и патологической бесчувственностью и попадает в замкнутый круг.
Возникает естественный вопрос: правомерно ли считать "Реквием"зеркалом не только общечеловеческого, но и специфически еврейского опыта? В поисках ответа на этот вопрос, стоит иметь в виду краткую и - по словам наблюдателей - словно вырвавшуюся против воли реплику самого Лигети после премьеры "Реквиема". Hа вопрос о внутреннем смысле сочинения композитор ответил: "Это реквием по всему человечеству".