Я училась в музыкальном училище им. Римского-Корсакова. Месяц назад там проходила юбилейная конференция нашего, теоретико-композиторского, отдела, ему исполнилось 75 лет. Из них 10 лет там преподавал А.С. Стратиевский.
![]()
5 памятных стендов о нем, с фотографиями и воспоминаниями учеников, друзей и коллег до сих пор стоят в коридорах. Преподаватели и профессора консерватории, выпускники нашего училища, выступая на конференции, не могли не упомянуть его имени. Но, кроме светлого его имени и его педагогического радостного труда в стенах училища, было еще событие, о котором упомянули очень немногие. Потому что это событие до сих пор необъяснено, оно вызывает оторопь до сих пор. В следующем своем посте я расскажу о том, как я запомнила это жуткое событие. А пока предоставляю слово нескольким его ученикам, чьи воспоминания висят на стендах.
Борис Иоффе
Адам Соломонович был человеком бесконечно трезвым и бесконечно поэтичным. Ему не знакомо было поклонение перед авторитетами, он обо всем, что считал значимым, имел свое мнение - оригинальное, парадоксальное, исключительно проницательное и не замутненное никакой идеологией, - и он как никто тонко, остроумно, емко формулировал свои мысли. В качестве Учителя он давал ученику ключ к самому себе, учил думать и понимать. Недосягаемый (действительно недосягаемый) музыкантский уровень не превращался у него в какие бы то ни было амбиции - научные, карьерные, авторские и пр. Он просто бескорыстно любил музыку. Человеческое величие обратно пропорционально глупой суетности. Адам Соломонович был единственным подлинно великим человеком, которого я встретил в жизни. Общение с ним было моим сокровищем, теперь это будут воспоминания.
Ольга Дигонская (Башмакова)
… К 1974 году он уже был человеком-легендой. Мы, новоиспеченные первокурсники, этого еще не знали. В тот день в актовом зале училища мы впервые услышали его имя, еще не подозревая, какой нас ожидает подарок: «I курс, зарубежная музыкальная литература — Адам Со-ломонович Стратиевский». Дружный завистливый стон старшекурсников, пронесшийся по залу, не оставлял сомне-ний: нам редкостно повезло. И действительно, мы получили учителя, кумира и друга на 4 года и на всю оставшуюся жизнь (потому что и после его отъезда в Израиль связь не порывалась, и теперь не прервалась).
Что вспоминается из тех давних ученических лет? Да, в общем-то, все подряд, ведь ничего и не забывалось. Адам Соломонович всегда оставался для нас началом начал наше-го человеческого и интеллектуального пробуждения: «Ада-мом». И конечно же, каждому из нас сейчас — в особенно-сти сейчас, когда его уже нет с нами — вспоминается что-то свое, конкретное. Но «Адам», курящий на занятиях в фор-точку кошмарные советские сигареты «Солнышко» (или «Шипку»), сыплющий между затяжками остротами и афо-ризмами или медленно роняющий пронзительно точные, до «гусиной кожи», откровения — этот «Адам», я уверена, па-мятен решительно всем.
Мы шалели от его интеллектуального блеска, таланта, остроты, какого-то мальчишеского обаяния. По щенячьи радовались ироничной похвале («молодец, соображаете»), мелко дрожали перед «зачетами», на которых — мы-то это знали! — в первую очередь ценились не цитаты из «автори-тетов», а хоть и корявые, но самостоятельные суждения. Нерадивого школяра он мог нокаутировать одним ехидным словцом, и мы это тоже знали.
Да, это, пожалуй, и было главным: Адам Соломонович учил нас не только музыке, но независимости и свободе. Детская слепота отступала, мы начинали задумываться, со-поставлять, делать выводы. Он сам (хотя мы, наверное, это-го тогда в полной мере не осознавали) и был для нас живым воплощением свободы, и эта «свобода» была рядом, с ней можно было пошутить, обменяться впечатлениями, полу-чить поддержку и защиту, тронуть за рукав клетчатого (или серого) пиджака. (Господи, как же мы любили его, и как восхищались, и как же все это живо, хотя его уже здесь нет!)
Он, помню, неоднократно говорил нам (и мне): «Учи-тесь, пишите, работайте! Хорошим может называться толь-ко тот учитель, кого превзошел его собственный ученик. Я хочу быть хорошим учителем!». Он и был им, и не просто хорошим, а единственным в своем роде. А то, что никто из его учеников так и не превзошел его... стоит ли удивляться? Адам Соломонович всегда любил парадоксы.
Андрей Фролов
В ночь на 1 марта 2013 года не стало Адама Соломоновича Стратиевского.
В романе В. Набокова «Дар» мне запомнилась фраза главного героя: «Мой отец ... не только многому меня научил, но ещё поставил самую мою мысль по правилам своей школы, как ставится голос или рука». Когда я это прочитал, тут же вспомнил Адама Соломоновича.
Мы поступили в училище Римского-Корсакова в 1976 году. 1 сентября пришли на занятия и сразу же были пойманы — другого слова не подберёшь — невысоким и крайне энергичным человеком с рыжеватой «мефистофельской» эспаньолкой интеллигента и в потёртом пиджачке мастерового. Ещё не зная, кто он и что он, мы получили от него жёсткие инструкции: такое-то время в такие-то дни недели не занимать никакими индивидуальными занятиями. А также он попросил каждого принести на первое занятие по музыкальной литературе любую симфоническую партитуру.
Адам Соломонович вёл у нас и гармонию, и музлитературу.
[...] Он собирал нас всех шестерых вокруг рояля, проверял «по кругу» наши задачки, потом анализировал с нами классические произведения, в которых находились какие-нибудь «изюминки», и вот они-то и оказывались новой темой в нашем курсе.
Ещё он писал что-то вроде рукописного учебника, выдавал нам пронумерованные двойные тетрадные листочки и просил переписывать страница в страницу.
Вскоре после того первосентябрьского «захвата» состоялась вводная лекция по музлитературе. Помню, что речь шла о внутреннем устройстве музыкальной ткани и о претворении этого устройства в оркестре (для чего и понадобились партитуры). Помню также, что, придя домой, я буквально пересказал эту лекцию целиком своим домашним.
Говорят, что когда-то, задолго до нашего поступления, Адам Соломонович был снисходителен и щедр на пятёрки. Мы застали его крайне жёстким и требовательным, скупым на высокие баллы. «Адамовы тройки нашим пятёркам равны», — говорили студенты других групп.
Но при этом он оставался по-настоящему добрым. Приведу один пример. Я получил по гармонии и музлитературе тройки с плюсом, выставленные в зачётке. С двумя тройками стипендию не давали. И вот приходит день выдачи стипендии.
— Андрюшка, ты чего стёпку не получил?
— Да мне не положено.
— А я тебя сейчас только что в списках видела.
Оказывается, в ведомости Адам Соломонович «подарил» мне четвёрки, чтобы не лишать стипендии.
Обычно студенты не очень любят слишком требовательных преподавателей. Но мы все просто обожали Адама Соломоновича. Подозреваю, что все наши девушки были какое-то время влюблены в него. Думаю, секрет в том, что, будучи человеком острого, оригинального, яркого ума, огромных знаний, потрясающей музыкантской интуиции, он отличался удивительной человеческой скромностью и относился к нам как к равным себе. И откровенно высказывался, когда мы «лажались», были недостойными самих себя. Мы чувствовали, что он воспринимает нас всерьёз, тянулись к его вершинам.
Что касается музлитературы, педагогический «постулат» был у него один: высказывайте о музыке своё мнение, правильное, неправильное — неважно. Главное — сумейте его обосновать. В гармонии он много говорил о необходимости школы, ремесла, навыка, но всегда отмечал, когда мы решали задачи музыкально и мог ядовито высмеять формально верное, но немузыкальное решение. Помню, была задачка на сочинение простой трёхчастной формы. И одна девушка сочинила всё в одном монотонном ритме. Адам Соломонович поставил тетрадку на пюпитр и сыгрыл задачку, напевая всю её мелодию на слова: «Ты зачем меня, мама, породила? Ты зачем меня, мама, породила?» После этого обратился ко всем нам со своим сакраментальным:
— Видно, да?
Иногда у кого-то из нас Адам Соломонович находил в задачке что-то интересное. Тогда он мог прервать ход урока, послать кого-нибудь в библиотеку за несколькими конкретными произведениями и весь оставшийся урок анализировать, как интересно и необычно этот приём использовали классики. А в конце обычно добавлял:
— Но вам я это не рекомендую.
Иногда мы все, как один, приходили на гармонию неподготовленными. Адам Соломонович делал скучное лицо, и тоже посылал кого-нибудь из нас в библиотеку со списком нот — и начинался вдохновенный гармонический анализ Моцарта, Бетховена, Шуберта...
Моё общение с Адамом Соломоновичем простиралось чуть дальше строго академического. Я был одним из немногих композиторов на теоретико-композиторском курсе, и мне посчастливилось пообщаться с ним и на предмет творчества.
Адам Соломонович и сам писал музыку, но, будучи в высшей степени требовательным к себе, относился к собственному творчеству достаточно скептически. Но не удержусь и расскажу один эпизод — не с ним, но с его музыкой.
Была у нас родственница, заядлая театралка. Как-то заходит она к нам и прямо с порога взволнованно кричит:
— Андрюша, ты не знаешь, кто такой А. Стратиевский?
Оказывается, недавно она посмотрела спектакль — «так себе, но музыка, музыка! Эту потрясающую музыку написал какой-то А. Стратиевский!»
Адам Соломонович обладал потрясающим чутьём угадывать истинный авторский замысел даже в самом сумбурном и безграмотном воплощении. Как-то мой преподаватель по специальности - замечательный педагог и композитор Владимир Алексеевич Сапожников полностью забраковал один мой эскиз, к которому я относился очень трепетно. Я набрался смелости и показал эскиз Адаму Соломоновичу.
— Это действительно так плохо? — спросил я его.
— Смотря что вы из этого сделаете. Понимаете, нет музыки хорошей и плохой, есть музыка к месту и не к месту.
Дальше он стал рассуждать о том, что я на самом деле хотел сделать и почему у меня это не получилось. И это действительно было так! Он как бы вернул меня к самому себе. И когда я принёс Сапожникову переосмысленный эскиз, он сказал:
— Работайте дальше.
В его устах это была высшая похвала. А ещё он, усмехнувшись, добавил:
— Поработали и сделали конфетку из... этого самого.
Некоторые серенькие студенты жаловались, что они ничего не понимают из лекций Адама Соломоновича. Действительно, первое время мы не столько понимали, сколько были зачарованы тем, что он рассказывает. Но как-то незаметно и постепенно мы превращались из школяров в мыслящих людей. Про тех, кто занимался у Адама Соломоновича, говорили с уважением: «ну, это же адамовцы».
По-разному сложилась жизнь моих одногруппников, разные у нас были и способности, и склонности, и жизненные приоритеты. Но от «серости» Адам Соломонович вылечил нас всех.
Но серость бывает воинствующей и непреодолимой. Наступило время перейти к самой драматичной и абсурдной части рассказа.
Не буду называть имён — главным образом потому, что я их не знаю. Кто-то, вероятно, лучше знает всю эту подноготную, но я никогда не был силён в интригах.
Мы были на третьем курсе. В училище ввели пропускную систему — как для студентов, так и для педагогов. Многие не таскали пропуска с собой, а оставляли их на вахте. Адам Соломонович тоже.
Приходит он на работу, вахтёрша требует пропуск. Он говорит, что пропуск у неё в столе, но она «знать ничего не знает» (ходят слухи, что она прошлась и по национальному вопросу, но я лично всего этого не слышал и не видел, у нас в этот день не было первой пары).
В общем, Адам Соломонович сам полез за ключом, она симулировала сердечный приступ, она же, как говорят, вызвала «скорую» и милицию, нашлись «свидетели» того, что Адам Соломонович «ударил женщину» — вот такой вот фарс. Воспринимается как фрагмент бездарного сериала. Однако это было. Как и наши потуги на «студенческие волнения», и экстренное общее собрание, где на полном серьёзе изложили этот фарс, и увольнение Адама Соломоновича «без права преподавания», и последующее его тапёрство во Дворце бракосочетаний, концертмейстерство в самодеятельном вокальном кружке, недолгое преподавание (нелегальное) в джазовом училище и — наконец — отъезд в Израиль.
В училище я поступил таким же, как и большинство: школяром с зашоренными мозгами. Многие такими же и остаются на всю жизнь. Может быть, и со мной произошло бы то же самое, если бы не Адам Соломонович.
Несколько лет назад Адам Соломонович приезжал в Петербург, и мне посчастливилось снова с ним встретиться. Теперь его нет. Как нет и многих других моих учителей, родных, близких.
Когда я пишу музыку, то всегда руководствуюсь двумя афоризмами Адама Соломоновича:
«Нет музыки хорошей и плохой, есть музыка к месту и не к месту»;
«Хотите быть простым — будьте изысканны».
5 памятных стендов о нем, с фотографиями и воспоминаниями учеников, друзей и коллег до сих пор стоят в коридорах. Преподаватели и профессора консерватории, выпускники нашего училища, выступая на конференции, не могли не упомянуть его имени. Но, кроме светлого его имени и его педагогического радостного труда в стенах училища, было еще событие, о котором упомянули очень немногие. Потому что это событие до сих пор необъяснено, оно вызывает оторопь до сих пор. В следующем своем посте я расскажу о том, как я запомнила это жуткое событие. А пока предоставляю слово нескольким его ученикам, чьи воспоминания висят на стендах.
Борис Иоффе
Адам Соломонович был человеком бесконечно трезвым и бесконечно поэтичным. Ему не знакомо было поклонение перед авторитетами, он обо всем, что считал значимым, имел свое мнение - оригинальное, парадоксальное, исключительно проницательное и не замутненное никакой идеологией, - и он как никто тонко, остроумно, емко формулировал свои мысли. В качестве Учителя он давал ученику ключ к самому себе, учил думать и понимать. Недосягаемый (действительно недосягаемый) музыкантский уровень не превращался у него в какие бы то ни было амбиции - научные, карьерные, авторские и пр. Он просто бескорыстно любил музыку. Человеческое величие обратно пропорционально глупой суетности. Адам Соломонович был единственным подлинно великим человеком, которого я встретил в жизни. Общение с ним было моим сокровищем, теперь это будут воспоминания.
Ольга Дигонская (Башмакова)
… К 1974 году он уже был человеком-легендой. Мы, новоиспеченные первокурсники, этого еще не знали. В тот день в актовом зале училища мы впервые услышали его имя, еще не подозревая, какой нас ожидает подарок: «I курс, зарубежная музыкальная литература — Адам Со-ломонович Стратиевский». Дружный завистливый стон старшекурсников, пронесшийся по залу, не оставлял сомне-ний: нам редкостно повезло. И действительно, мы получили учителя, кумира и друга на 4 года и на всю оставшуюся жизнь (потому что и после его отъезда в Израиль связь не порывалась, и теперь не прервалась).
Что вспоминается из тех давних ученических лет? Да, в общем-то, все подряд, ведь ничего и не забывалось. Адам Соломонович всегда оставался для нас началом начал наше-го человеческого и интеллектуального пробуждения: «Ада-мом». И конечно же, каждому из нас сейчас — в особенно-сти сейчас, когда его уже нет с нами — вспоминается что-то свое, конкретное. Но «Адам», курящий на занятиях в фор-точку кошмарные советские сигареты «Солнышко» (или «Шипку»), сыплющий между затяжками остротами и афо-ризмами или медленно роняющий пронзительно точные, до «гусиной кожи», откровения — этот «Адам», я уверена, па-мятен решительно всем.
Мы шалели от его интеллектуального блеска, таланта, остроты, какого-то мальчишеского обаяния. По щенячьи радовались ироничной похвале («молодец, соображаете»), мелко дрожали перед «зачетами», на которых — мы-то это знали! — в первую очередь ценились не цитаты из «автори-тетов», а хоть и корявые, но самостоятельные суждения. Нерадивого школяра он мог нокаутировать одним ехидным словцом, и мы это тоже знали.
Да, это, пожалуй, и было главным: Адам Соломонович учил нас не только музыке, но независимости и свободе. Детская слепота отступала, мы начинали задумываться, со-поставлять, делать выводы. Он сам (хотя мы, наверное, это-го тогда в полной мере не осознавали) и был для нас живым воплощением свободы, и эта «свобода» была рядом, с ней можно было пошутить, обменяться впечатлениями, полу-чить поддержку и защиту, тронуть за рукав клетчатого (или серого) пиджака. (Господи, как же мы любили его, и как восхищались, и как же все это живо, хотя его уже здесь нет!)
Он, помню, неоднократно говорил нам (и мне): «Учи-тесь, пишите, работайте! Хорошим может называться толь-ко тот учитель, кого превзошел его собственный ученик. Я хочу быть хорошим учителем!». Он и был им, и не просто хорошим, а единственным в своем роде. А то, что никто из его учеников так и не превзошел его... стоит ли удивляться? Адам Соломонович всегда любил парадоксы.
Андрей Фролов
В ночь на 1 марта 2013 года не стало Адама Соломоновича Стратиевского.
В романе В. Набокова «Дар» мне запомнилась фраза главного героя: «Мой отец ... не только многому меня научил, но ещё поставил самую мою мысль по правилам своей школы, как ставится голос или рука». Когда я это прочитал, тут же вспомнил Адама Соломоновича.
Мы поступили в училище Римского-Корсакова в 1976 году. 1 сентября пришли на занятия и сразу же были пойманы — другого слова не подберёшь — невысоким и крайне энергичным человеком с рыжеватой «мефистофельской» эспаньолкой интеллигента и в потёртом пиджачке мастерового. Ещё не зная, кто он и что он, мы получили от него жёсткие инструкции: такое-то время в такие-то дни недели не занимать никакими индивидуальными занятиями. А также он попросил каждого принести на первое занятие по музыкальной литературе любую симфоническую партитуру.
Адам Соломонович вёл у нас и гармонию, и музлитературу.
[...] Он собирал нас всех шестерых вокруг рояля, проверял «по кругу» наши задачки, потом анализировал с нами классические произведения, в которых находились какие-нибудь «изюминки», и вот они-то и оказывались новой темой в нашем курсе.
Ещё он писал что-то вроде рукописного учебника, выдавал нам пронумерованные двойные тетрадные листочки и просил переписывать страница в страницу.
Вскоре после того первосентябрьского «захвата» состоялась вводная лекция по музлитературе. Помню, что речь шла о внутреннем устройстве музыкальной ткани и о претворении этого устройства в оркестре (для чего и понадобились партитуры). Помню также, что, придя домой, я буквально пересказал эту лекцию целиком своим домашним.
Говорят, что когда-то, задолго до нашего поступления, Адам Соломонович был снисходителен и щедр на пятёрки. Мы застали его крайне жёстким и требовательным, скупым на высокие баллы. «Адамовы тройки нашим пятёркам равны», — говорили студенты других групп.
Но при этом он оставался по-настоящему добрым. Приведу один пример. Я получил по гармонии и музлитературе тройки с плюсом, выставленные в зачётке. С двумя тройками стипендию не давали. И вот приходит день выдачи стипендии.
— Андрюшка, ты чего стёпку не получил?
— Да мне не положено.
— А я тебя сейчас только что в списках видела.
Оказывается, в ведомости Адам Соломонович «подарил» мне четвёрки, чтобы не лишать стипендии.
Обычно студенты не очень любят слишком требовательных преподавателей. Но мы все просто обожали Адама Соломоновича. Подозреваю, что все наши девушки были какое-то время влюблены в него. Думаю, секрет в том, что, будучи человеком острого, оригинального, яркого ума, огромных знаний, потрясающей музыкантской интуиции, он отличался удивительной человеческой скромностью и относился к нам как к равным себе. И откровенно высказывался, когда мы «лажались», были недостойными самих себя. Мы чувствовали, что он воспринимает нас всерьёз, тянулись к его вершинам.
Что касается музлитературы, педагогический «постулат» был у него один: высказывайте о музыке своё мнение, правильное, неправильное — неважно. Главное — сумейте его обосновать. В гармонии он много говорил о необходимости школы, ремесла, навыка, но всегда отмечал, когда мы решали задачи музыкально и мог ядовито высмеять формально верное, но немузыкальное решение. Помню, была задачка на сочинение простой трёхчастной формы. И одна девушка сочинила всё в одном монотонном ритме. Адам Соломонович поставил тетрадку на пюпитр и сыгрыл задачку, напевая всю её мелодию на слова: «Ты зачем меня, мама, породила? Ты зачем меня, мама, породила?» После этого обратился ко всем нам со своим сакраментальным:
— Видно, да?
Иногда у кого-то из нас Адам Соломонович находил в задачке что-то интересное. Тогда он мог прервать ход урока, послать кого-нибудь в библиотеку за несколькими конкретными произведениями и весь оставшийся урок анализировать, как интересно и необычно этот приём использовали классики. А в конце обычно добавлял:
— Но вам я это не рекомендую.
Иногда мы все, как один, приходили на гармонию неподготовленными. Адам Соломонович делал скучное лицо, и тоже посылал кого-нибудь из нас в библиотеку со списком нот — и начинался вдохновенный гармонический анализ Моцарта, Бетховена, Шуберта...
Моё общение с Адамом Соломоновичем простиралось чуть дальше строго академического. Я был одним из немногих композиторов на теоретико-композиторском курсе, и мне посчастливилось пообщаться с ним и на предмет творчества.
Адам Соломонович и сам писал музыку, но, будучи в высшей степени требовательным к себе, относился к собственному творчеству достаточно скептически. Но не удержусь и расскажу один эпизод — не с ним, но с его музыкой.
Была у нас родственница, заядлая театралка. Как-то заходит она к нам и прямо с порога взволнованно кричит:
— Андрюша, ты не знаешь, кто такой А. Стратиевский?
Оказывается, недавно она посмотрела спектакль — «так себе, но музыка, музыка! Эту потрясающую музыку написал какой-то А. Стратиевский!»
Адам Соломонович обладал потрясающим чутьём угадывать истинный авторский замысел даже в самом сумбурном и безграмотном воплощении. Как-то мой преподаватель по специальности - замечательный педагог и композитор Владимир Алексеевич Сапожников полностью забраковал один мой эскиз, к которому я относился очень трепетно. Я набрался смелости и показал эскиз Адаму Соломоновичу.
— Это действительно так плохо? — спросил я его.
— Смотря что вы из этого сделаете. Понимаете, нет музыки хорошей и плохой, есть музыка к месту и не к месту.
Дальше он стал рассуждать о том, что я на самом деле хотел сделать и почему у меня это не получилось. И это действительно было так! Он как бы вернул меня к самому себе. И когда я принёс Сапожникову переосмысленный эскиз, он сказал:
— Работайте дальше.
В его устах это была высшая похвала. А ещё он, усмехнувшись, добавил:
— Поработали и сделали конфетку из... этого самого.
Некоторые серенькие студенты жаловались, что они ничего не понимают из лекций Адама Соломоновича. Действительно, первое время мы не столько понимали, сколько были зачарованы тем, что он рассказывает. Но как-то незаметно и постепенно мы превращались из школяров в мыслящих людей. Про тех, кто занимался у Адама Соломоновича, говорили с уважением: «ну, это же адамовцы».
По-разному сложилась жизнь моих одногруппников, разные у нас были и способности, и склонности, и жизненные приоритеты. Но от «серости» Адам Соломонович вылечил нас всех.
Но серость бывает воинствующей и непреодолимой. Наступило время перейти к самой драматичной и абсурдной части рассказа.
Не буду называть имён — главным образом потому, что я их не знаю. Кто-то, вероятно, лучше знает всю эту подноготную, но я никогда не был силён в интригах.
Мы были на третьем курсе. В училище ввели пропускную систему — как для студентов, так и для педагогов. Многие не таскали пропуска с собой, а оставляли их на вахте. Адам Соломонович тоже.
Приходит он на работу, вахтёрша требует пропуск. Он говорит, что пропуск у неё в столе, но она «знать ничего не знает» (ходят слухи, что она прошлась и по национальному вопросу, но я лично всего этого не слышал и не видел, у нас в этот день не было первой пары).
В общем, Адам Соломонович сам полез за ключом, она симулировала сердечный приступ, она же, как говорят, вызвала «скорую» и милицию, нашлись «свидетели» того, что Адам Соломонович «ударил женщину» — вот такой вот фарс. Воспринимается как фрагмент бездарного сериала. Однако это было. Как и наши потуги на «студенческие волнения», и экстренное общее собрание, где на полном серьёзе изложили этот фарс, и увольнение Адама Соломоновича «без права преподавания», и последующее его тапёрство во Дворце бракосочетаний, концертмейстерство в самодеятельном вокальном кружке, недолгое преподавание (нелегальное) в джазовом училище и — наконец — отъезд в Израиль.
В училище я поступил таким же, как и большинство: школяром с зашоренными мозгами. Многие такими же и остаются на всю жизнь. Может быть, и со мной произошло бы то же самое, если бы не Адам Соломонович.
Несколько лет назад Адам Соломонович приезжал в Петербург, и мне посчастливилось снова с ним встретиться. Теперь его нет. Как нет и многих других моих учителей, родных, близких.
Когда я пишу музыку, то всегда руководствуюсь двумя афоризмами Адама Соломоновича:
«Нет музыки хорошей и плохой, есть музыка к месту и не к месту»;
«Хотите быть простым — будьте изысканны».