Уважаемый ![]()
petrarkдал ссылку на поучительные и парадоксальные рассказы лингвиста, профессора И.А. Мельчука. Рассказы-воспоминания об институте Языкознания и лингвистической жизни 1960—70-х годов.
Мы рады представить вам эти мемуары, которые Игорь Александрович написал в своем неподражаемом, уникальном стиле, не связанном привычными условностями, касающимися тематики и лексики.
![]()
Игорь Александрович Мельчук
Названия «Крохотки» и «Виньетки», равно как «Записи и выписки» уже заняты великими людьми (А. Солженицыным, А. Жолковским и М. Гаспаровым); я не могу соваться в этот калашный ряд, а потому я и остановился на следующем неприхотливом заглавии:
Фиговинки и фигулюшки / Обрывки и ошмётки
(или: Я в Институте языкознания АН СССР)
Сначала – две существенные оговорки.
1. Когда я поступил (не без скандала! См. ниже) в Институт языкознания АН СССР [в дальнейшем – ИЯз] в 1956-ом году, ИЯз и будущий Институт русского языка [ИРЯз] ещё были одним целым и размещались в старинном (XVIII век) здании на Волхонке, 18/21. В моей слабеющей памяти эти институты сливаются в один, так что не исключено, что какие-то из моих историек относятся к ИРЯз-у.
2. Я мало что знаю про Институт языкознания как таковой, поэтому речь пойдёт про меня самого, вернее – про забавные случаи, произошедшие там (и не только там!) со мной (и не только со мной!), и о людях, с которыми я там (и не только там!) встречался. Я был принят на работу в Институт языкознания летом 1956 года и уволен летом 1976 года, не пройдя переаттестацию (как не удовлетворяющий требованиям, предъявляемым к научным сотрудникам): см раздел 18. О Боже, как давно всё это было…
Итак, начнём, пожалуй!
1. Как я пришёл в ИЯз
Весной 1954 года (по-видимому, март; было холодно и очень слякотно), выходя из здания филологического факультета МГУ, что на Моховой (где я учился на четвёртом курсе испанского отделения), я столкнулся нос к носу с Димой Урновым, знакомым мне студентом-первокурсником английского отделения: интеллигентный парень, с хорошо подвешенным языком, видный и красивый, хорошо острил. У нас были полуприятельские, но очень поверхностные отношения. (Ныне Дмитрий Михайлович Урнов – советско-американский литературовед, шекспировед; доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей; научные интересы связаны с английской и американской литературами, проблемами писательского мастерства. С 1991 г. живет и работает в США.)
Дима занимался конным спортом, и в тот день и час возвращался из манежа – от него приятно пахло тёплым конским навозом; он был в широченных галифе, в какой-то залихватской фуражке, румяный и улыбающийся. Увидев меня, он просиял: «Вот тебя-то мне и нужно! Слушай, у меня к тебе совершенно дикое дело. Я не могу толком ничего объяснить, но вот примерно так: у меня есть подружка, её зовут Наташа Рикко…»
Моя первая реакция была – как это? В самом деле: в Москве пятьдесят четвёртого года имеется человек по имени Наташа Рикко?! Дима объяснил мне, что она полуитальянка (её отец – итальянец), а сама она аспирантка-математик, и какой-то там товарищ, то ли Липунов, то ли Ляпунов, её учитель, или что-то в этом роде («Я подробностей не знаю», – остановил Дима лавину моих вопросов), хочет сделать так, чтобы какие-то машины [???] переводили с одного языка на другой.
В пятьдесят четвёртом году для студента филфака в Москве это звучало как абсолютный бред. Бессвязные слова, такие же, как приводимый в своё время пример образцовой бессмысленной фразы: «Принесли пакет молока». Над этим хохотали. (Потом пакеты молока и в самом деле появились. )
Вот так же это прозвучало для меня: «машины, языки, переводить, Липунов, Наташа Рикко» – запредельные какие-то вещи. Но Урнов очень на меня насел: «Нет, это вполне серьёзно, ты не смейся, Наташа очень милая девочка, она неглупая, раз она так говорит, значит, в этом что-то есть». – «А я-то тут при чём?» – «А вот при том, что для перевода им нужен человек, филолог, знающий языки, и они позвали меня. Но меня это не интересует, я – литература. И потом они английский плохо знают, они все знают больше французский, вот как ты. И они просили найти какого-нибудь умного и такого подвижного филолога с хорошим французским. И я вспомнил про тебя!». Я подумал: «Чем я рискую?» и согласился.
Урнов отвёл меня к Наташе Рикко, где-то на улице Горького. Не помню, это была первая или вторая встреча (через день), но то, что я ясно помню – в комнате я и три девицы. Нам всем по двадцати одному, максимум двадцать два года. Наташа Рикко – высокая, худая, горбоносая, типичная итальянка, как мы их себе представляли; Таня Вентцель – дочь знаменитого математика, зеленоглазая и плотная; и Оля Кулагина – внешне наиболее незаметная из них; она оказалась самой работящей.
Девицы облепили меня со всех сторон и объяснили мне, что существуют такие машины, которые обрабатывают информацию. Не помню, какие они употребляли аналогии, уж очень смутно у меня было в голове; совершенно непонятно, как же это можно сделать. Никто тогда ничего такого не слышал, конечно. Самого слова «компьютер» ещё не было2. И даже слово «ЭВМ» (т. е. электронно-вычислительная машина) ещё ни разу не появилось в печати. Насколько мне известно, в СССР тогда была единственная работающая ЭВМ – «Стрела». Но она была ультразасекречена, поскольку использовалась для военных целей – для наведения баллистических ракет... И никто из нормальной публики про это ничего, разумеется, не знал.
Девицы же мне понравились. Они говорили очень чётко и разумно, хотя я всё равно плохо понимал. И я им тоже понравился, так что они дружно сказали: «Ну, мы ведём тебя к шефу!»
И ещё через сколько-то дней (всё происходило абсолютно стремительно, вся процедура заняла, по моим теперешним ощущениям, порядка недели) я встретился с профессором Алексеем Андреевичем Ляпуновым, одним из создателей советской информатики (тогда она называлась кибернетикой). Мои девицы отвели меня к Ляпунову – домой, на Шаболовку, ещё на старую его квартиру. И там я совершенно обалдел от него. Ещё бы! Он был тогда молод, блестящ, полон сил и громадных прожектов, которые он вывалил на мою юную голову.
Ситуация была такая: в январе пятьдесят четвёртого года в западной прессе появилась первая публикация об успешном эксперименте машинного перевода в США. Его осуществили два американца – программист Питер Шеридан и лингвист Пол Гарвин, с которым я потом близко познакомился. IBM-овский компьютер «Марк-2» (или что-то такое, какой-то совершенно допотопный мастодонт) перевёл на английский триста русских фраз, составленных случайным образом. Там был ограниченный словарь, и нужно было, чтобы все слова в переводимых фразах были из этого словаря; а сами фразы могли быть какие угодно. Перевод получился ужасный, но это был перевод, выполненный машиной! Коряво, но в общем – перевод.
Короче говоря, Ляпунов меня просто купил с потрохами. Ничего более интересного я до того никогда в жизни не слыхал. Я, конечно, согласился сотрудничать с ними на любых условиях и тут же начал работать с Кулагиной. Собственно говоря, Ляпунов велел всем трём девицам этим заниматься (они были его аспирантками первого года). Но Рикко и Вентцель как-то отпали по разным причинам личного свойства, а с Ольгой Кулагиной мы трудились полтора года очень напряжённо. И где-то ранней весной пятьдесят шестого года у неё (она работала в Институте прикладной математики [ИПМ], куда я вообще и войти-то не мог, такой он был секретный) этот алгоритм «зафурычил», появились первые машинные переводы с французского языка на русский. И наши переводы были лучше, чем у американцев. Мы написали работу, которую представили на конкурс студенческих работ, и получили то ли первую, то ли вторую премию, я забыл, но какую-то очень высокую (кажется, первую и вторую премии пополам). И нашу работу опубликовали как статью в «Вопросах языкознания» (1956, № 5)3.
Продолжение см. на самой странице, там есть много ссылок на имена и события.
https://iling-ran.ru/web/ru/history/memoria/melcuk#a1
petrarkдал ссылку на поучительные и парадоксальные рассказы лингвиста, профессора И.А. Мельчука. Рассказы-воспоминания об институте Языкознания и лингвистической жизни 1960—70-х годов. Мы рады представить вам эти мемуары, которые Игорь Александрович написал в своем неподражаемом, уникальном стиле, не связанном привычными условностями, касающимися тематики и лексики.
Игорь Александрович МельчукНазвания «Крохотки» и «Виньетки», равно как «Записи и выписки» уже заняты великими людьми (А. Солженицыным, А. Жолковским и М. Гаспаровым); я не могу соваться в этот калашный ряд, а потому я и остановился на следующем неприхотливом заглавии:
Фиговинки и фигулюшки / Обрывки и ошмётки
(или: Я в Институте языкознания АН СССР)
Сначала – две существенные оговорки.
1. Когда я поступил (не без скандала! См. ниже) в Институт языкознания АН СССР [в дальнейшем – ИЯз] в 1956-ом году, ИЯз и будущий Институт русского языка [ИРЯз] ещё были одним целым и размещались в старинном (XVIII век) здании на Волхонке, 18/21. В моей слабеющей памяти эти институты сливаются в один, так что не исключено, что какие-то из моих историек относятся к ИРЯз-у.
2. Я мало что знаю про Институт языкознания как таковой, поэтому речь пойдёт про меня самого, вернее – про забавные случаи, произошедшие там (и не только там!) со мной (и не только со мной!), и о людях, с которыми я там (и не только там!) встречался. Я был принят на работу в Институт языкознания летом 1956 года и уволен летом 1976 года, не пройдя переаттестацию (как не удовлетворяющий требованиям, предъявляемым к научным сотрудникам): см раздел 18. О Боже, как давно всё это было…
Итак, начнём, пожалуй!
1. Как я пришёл в ИЯз
Весной 1954 года (по-видимому, март; было холодно и очень слякотно), выходя из здания филологического факультета МГУ, что на Моховой (где я учился на четвёртом курсе испанского отделения), я столкнулся нос к носу с Димой Урновым, знакомым мне студентом-первокурсником английского отделения: интеллигентный парень, с хорошо подвешенным языком, видный и красивый, хорошо острил. У нас были полуприятельские, но очень поверхностные отношения. (Ныне Дмитрий Михайлович Урнов – советско-американский литературовед, шекспировед; доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей; научные интересы связаны с английской и американской литературами, проблемами писательского мастерства. С 1991 г. живет и работает в США.)
Дима занимался конным спортом, и в тот день и час возвращался из манежа – от него приятно пахло тёплым конским навозом; он был в широченных галифе, в какой-то залихватской фуражке, румяный и улыбающийся. Увидев меня, он просиял: «Вот тебя-то мне и нужно! Слушай, у меня к тебе совершенно дикое дело. Я не могу толком ничего объяснить, но вот примерно так: у меня есть подружка, её зовут Наташа Рикко…»
Моя первая реакция была – как это? В самом деле: в Москве пятьдесят четвёртого года имеется человек по имени Наташа Рикко?! Дима объяснил мне, что она полуитальянка (её отец – итальянец), а сама она аспирантка-математик, и какой-то там товарищ, то ли Липунов, то ли Ляпунов, её учитель, или что-то в этом роде («Я подробностей не знаю», – остановил Дима лавину моих вопросов), хочет сделать так, чтобы какие-то машины [???] переводили с одного языка на другой.
В пятьдесят четвёртом году для студента филфака в Москве это звучало как абсолютный бред. Бессвязные слова, такие же, как приводимый в своё время пример образцовой бессмысленной фразы: «Принесли пакет молока». Над этим хохотали. (Потом пакеты молока и в самом деле появились. )
Вот так же это прозвучало для меня: «машины, языки, переводить, Липунов, Наташа Рикко» – запредельные какие-то вещи. Но Урнов очень на меня насел: «Нет, это вполне серьёзно, ты не смейся, Наташа очень милая девочка, она неглупая, раз она так говорит, значит, в этом что-то есть». – «А я-то тут при чём?» – «А вот при том, что для перевода им нужен человек, филолог, знающий языки, и они позвали меня. Но меня это не интересует, я – литература. И потом они английский плохо знают, они все знают больше французский, вот как ты. И они просили найти какого-нибудь умного и такого подвижного филолога с хорошим французским. И я вспомнил про тебя!». Я подумал: «Чем я рискую?» и согласился.
Урнов отвёл меня к Наташе Рикко, где-то на улице Горького. Не помню, это была первая или вторая встреча (через день), но то, что я ясно помню – в комнате я и три девицы. Нам всем по двадцати одному, максимум двадцать два года. Наташа Рикко – высокая, худая, горбоносая, типичная итальянка, как мы их себе представляли; Таня Вентцель – дочь знаменитого математика, зеленоглазая и плотная; и Оля Кулагина – внешне наиболее незаметная из них; она оказалась самой работящей.
Девицы облепили меня со всех сторон и объяснили мне, что существуют такие машины, которые обрабатывают информацию. Не помню, какие они употребляли аналогии, уж очень смутно у меня было в голове; совершенно непонятно, как же это можно сделать. Никто тогда ничего такого не слышал, конечно. Самого слова «компьютер» ещё не было2. И даже слово «ЭВМ» (т. е. электронно-вычислительная машина) ещё ни разу не появилось в печати. Насколько мне известно, в СССР тогда была единственная работающая ЭВМ – «Стрела». Но она была ультразасекречена, поскольку использовалась для военных целей – для наведения баллистических ракет... И никто из нормальной публики про это ничего, разумеется, не знал.
Девицы же мне понравились. Они говорили очень чётко и разумно, хотя я всё равно плохо понимал. И я им тоже понравился, так что они дружно сказали: «Ну, мы ведём тебя к шефу!»
И ещё через сколько-то дней (всё происходило абсолютно стремительно, вся процедура заняла, по моим теперешним ощущениям, порядка недели) я встретился с профессором Алексеем Андреевичем Ляпуновым, одним из создателей советской информатики (тогда она называлась кибернетикой). Мои девицы отвели меня к Ляпунову – домой, на Шаболовку, ещё на старую его квартиру. И там я совершенно обалдел от него. Ещё бы! Он был тогда молод, блестящ, полон сил и громадных прожектов, которые он вывалил на мою юную голову.
Ситуация была такая: в январе пятьдесят четвёртого года в западной прессе появилась первая публикация об успешном эксперименте машинного перевода в США. Его осуществили два американца – программист Питер Шеридан и лингвист Пол Гарвин, с которым я потом близко познакомился. IBM-овский компьютер «Марк-2» (или что-то такое, какой-то совершенно допотопный мастодонт) перевёл на английский триста русских фраз, составленных случайным образом. Там был ограниченный словарь, и нужно было, чтобы все слова в переводимых фразах были из этого словаря; а сами фразы могли быть какие угодно. Перевод получился ужасный, но это был перевод, выполненный машиной! Коряво, но в общем – перевод.
Короче говоря, Ляпунов меня просто купил с потрохами. Ничего более интересного я до того никогда в жизни не слыхал. Я, конечно, согласился сотрудничать с ними на любых условиях и тут же начал работать с Кулагиной. Собственно говоря, Ляпунов велел всем трём девицам этим заниматься (они были его аспирантками первого года). Но Рикко и Вентцель как-то отпали по разным причинам личного свойства, а с Ольгой Кулагиной мы трудились полтора года очень напряжённо. И где-то ранней весной пятьдесят шестого года у неё (она работала в Институте прикладной математики [ИПМ], куда я вообще и войти-то не мог, такой он был секретный) этот алгоритм «зафурычил», появились первые машинные переводы с французского языка на русский. И наши переводы были лучше, чем у американцев. Мы написали работу, которую представили на конкурс студенческих работ, и получили то ли первую, то ли вторую премию, я забыл, но какую-то очень высокую (кажется, первую и вторую премии пополам). И нашу работу опубликовали как статью в «Вопросах языкознания» (1956, № 5)3.
Продолжение см. на самой странице, там есть много ссылок на имена и события.
https://iling-ran.ru/web/ru/history/memoria/melcuk#a1