Очень понравилось. И вот делюсь. Я вообще люблю прозу поэтов. Как написано далее Волошиным, "в ней даже смысл есть..."![]()
О пейзаже нужно не только очень много думать, но и много сравнивать… Пейзаж, как лицо страны, может быть так же разнообразен, как человеческое лицо. Все, что пережито землей, все отражено в пейзаже. (Записи 1932 года)
![]()
Мои школьные годы – глубокое недоразумение всей моей жизни… Я давно привык к мысли, что никакой зависимости между моими знаниями и их оценкой в гимназии нет и не может быть. Но то, что было для меня несомненно и само собой разумелось, - не было так несомненно для моей матери… Меня за двойки наказывали… немудрено поэтому, что впоследствии мои взгляды на гимназическую учебу формулировались на таком афоризме: «Воспитание – это самозащита взрослых от детей».
Когда отзывы о моих московских успехах были моей матерью представлены в Феодосийскую гимназию, то директор… развел руками м сказал: «Сударыня, мы, конечно, вашего сына примем, но должен вас предупредить, что идиотов мы исправить не можем».
Живя всю жизнь в Москве, я не имел понятия, чем является «бульвар» в жизни глухого провинциального города… Летом по вечерам здесь нередко играла музыка. Обычно я ходил с Пешковским или с кем-нибудь из товарищей. Задача была раскланяться со всеми знакомыми, не пропустив ни одной. Иногда завязывались разговоры с незнакомыми. «[Ах, Вы] поэт… скажите какой-нибудь экспромт», «Какие хорошие стихи у Вас! В них даже смысл есть!»
М. Волошин – Б. Савинкову, 28 сентября 1920.
Из всего, что теперь приходится наблюдать, мне представляется совершенно ясным, что Россия идет неизбежным путем к единовластию, даже независимо от торжества той или иной стороны. (…) «Русский человек ни в чем не знает меры и всё бродит по пропастям» - писал в XVII веке Юрий Крижанич. Поэтому я думаю, что Россия никогда не остановится на парламентарном строе, а осуществит совершенно новое конституционное сочетание, ретушированное по лекалу Соединенных Штатов, широкая децентрализация в виде земско-крестьянских Советов, а во главе правитель пожизненный, но не наследственный, но сам назначающий себе преемника(…)
Три недели я в Петербурге и ежедневно созерцаю сквозь окно, как некое серое ящеричное брюхо ползает по самым крышам. Никогда ничего хорошего из этого не выходит, когда небеса забывают свое место и пробуют устроиться на земле: одна слякоть. И внутри как-то очень сыро, и все люди ходят сутулые, будто боятся стукнуться макушкой о небо.
На днях послал в «Круг» Воронскому статью («О литературе, революции, энтропии и о прочем» - для критического сборника); почти уверен, что статья окажется верблюдом, а Воронский – игольным ушком. Пишу рассказ – тоже верблюд. Боюсь, что и Вы… привезете с собой целый караван верблюдов. (Евгений Замятин М. Волошину, октябрь 1923 года)
Везти с собой «караваны верблюдов»… Я этим слишком много занимался и в иносказательном, и в прямом смысле (10 месяцев в Центральной Азии, в дни моей юности, я был начальником каравана из 22 верблюдов, из которых каждый был похож профилем, повадкой и нравом на Мандельштама: представляете, какое наслаждение!!) (Волошин Замятину 7 января 1924 года)
[Знаменитый врач окулист Эдуард Андреевич Юнге] при мне рассказывал о том, как он кончал медицинский факультет. Ему было очень досадно терять лишний год или два на этом факультете. И он решил ускорить государственные экзамены. Формально это ему удалось довольно легко. Но он создал этим себе несколько смертельных врагов среди профессоров, которые не хотели ему простить его самоуверенности и дерзости. Среди них был один профессор(…) очень отставший от хода своей науки. Юнге поставил условием, чтобы на его экзамене присутствовала целая комиссия, которая могла бы объективно оценить его ответы. Он основательно подготовился по курсам лекций, читанных во время учебного года. И на все задаваемые вопросы отвечал точно, почти наизусть, словами своего профессора, так что тому оставалось только подтверждать и говорить:- Да, да, совершенно верно, так. Так что Юнге, когда кончил свой блестящий ответ на все заданные вопросы, остановился и сказал: «Это все так было до такого-то года. А теперь современная наука смотрит на это так». И затем тут блестяще прочел лекцию о современном состоянии науки по данному вопросу. Профессор был внутренне взбешен, но не мог не признать его ответ удовлетворительным. Т. обр. он окончил медицинский факультет не в 5, а в 3 года.
По специальности [Юнге] был профессор по глазным болезням. (…) …по окончании немецкой пропедевтики [где слушал Вирхова, Гельмгольца, Грефе и др.,] для собирания матерьяла докторской работы он отправился в классическую страну глазных болезней – Северную Африку. И прошел ее всю пешком, в одежде бедуина, под видом мусульманского целителя. Не зная арабского языка, он был безгласен, но его сопровождал надежный переводчик-араб, а он осматривал тысячи больных с трахомой, катарактами и т.д. И чудесно целил их. С теми матерьялами, которые он собрал в Африке, он сразу занял выдающееся положение в Европе по глазным болезням.
Один болгарский парень, забредя к ней [жене Юнге в Коктебеле], когда она одна была в доме, сказал: «А вот я подожгу дом!» - «Очень хорошо, что ты об этом говоришь. Вот когда сгорит дом, то мы и будем знать, кто его поджег!»
С тех пор парень-пастух так боялся, чтобы действительно не произошло пожара, что караулил их дом, не отходя от него.
…жили мы и обедали в двух хатках, принадлежавших Юнге, окруженные всеми домашними животными, которых приобрел П.П.Теш, заводя здесь свое хозяйство. Приходили коровы и, отстранив нас ударом рогов, жевали хлеб со стола. Петухи и куры налетали на нас и выклевывали из рук куски. Лошади тянулись к солонкам, а поросенок так сжился с собакой, что принимал ее манеры и кидался на проходящих.
…К могиле святого на Святой горе приходили богомольцы. Каждую ночь были видны огоньки и костры.
Кроме таких, официальных, молений были и частные, по отдельным поводам. Так, под осень, долгое время на Святую гору приходили цыгане. И молитва их подействовала: им удалось благополучно увести наших лошадей.
Конокрадство – старинное и неисправимое зло Крыма. Не осмыслить, с какой почтительной интонацией говорят в деревнях о каком-нибудь почтенном и уважаемом старике: «Он в молодости конокрадом был»…
…Через несколько дней у нас на горе появился «прохожий» [с запиской], в которой значилось: «Ваши лошади украдены вопреки распоряжению центрального агентства по конокрадству. И в настоящее время находятся в Карасу-Базаре, на постоялом дворе такого-то».
(…) Выяснилась административная фантасмагория. Он [исправник] арестовал цыган с лошадьми, пока не придут доказательства того, что лошади действительно краденые, а сам пока ездил на них.
[Волошин был прикован к постели 10 месяцев.] Ко мне каждые после обеда поднималась Ольга Андреевна Юнге. Приносила манной каши… и два кофейника с горячей водой… При этом рассказывала всякие новости – главным образом, кто меня хочет расстрелять… «Берегитесь Чека – оно очень настроено против Вас, и непременно Вас арестуют как сочувствующего белым». А с другой стороны: «Ну, как только будет перемена [власти], мы расправимся с Волошиным в первую голову. Он еще поплатится за свой большевизм». С каждым разом этот вопрос становится все более и более остро: кто меня повесит раньше: красные – за то, что я белый, или белые – за то, что я красный?»
…в народный университет, куда я был приглашен читать курс по истории культуры. И объявил курс с людоедства. Он начинался со свифтова «Скромного предложения» - проект боен для ирландских детей.
Плавая по морю, мы совершенно не знали… что делается на берегу. Слышался грохот орудий, скакала кавалерия, но кто с кем и против кого были эти действия, мы совершенно не знали… Мы подошли без флага. Нас встретили пулеметами. Я сидел, сложив ноги крестом, и переводил Анри де Ренье. Это была завлекательная работа, которую я не оставлял во время пути. Мои матросы, перепуганные слишком частым и неприятным огнем пулеметов, пули которых скакали по палубе и дырявили парус, ответили малым загибом Петра Великого. Я мог воочию убедиться, насколько живое слово может быть сильнее машины: пулемет сразу поперхнулся и остановился. Это факт не единичный: сколько я слышал рассказов о том, как людям, которых вели на расстрел, удавалось «отругаться» от матросов и спасти этим себе жизнь.
…У матросов, как только мы приехали, началось капуанское «растление нравов». На столе появилось вино, хлеб, сало, гитара, гармоника, две барышни… Было ясно, что они решили отпраздновать «благополучное завершение» опасного перехода. Ночью все успокоилось. И среди тишины раздался громкий, резкий, начальственный стук в дверь… «Отворите, товарищи. Стучит Прифронтовая Чрезвычайная Комиссия. Разве вы, товарищи, не знаете последнего приказа: в Крыму по случаю осадного положения запрещено спать с бабами». В ответ раздалось дикое и непокорное рычание.
[Волошин хлопотал о судьбе генерала Н. Маркса и очутился перед начальником местной контрразведки Стеценко, о котором его предупреждали как об опасном и фанатичном негодяе. Стеценко, не зная, кто перед ним (Волошин и жена опального генерала), предложил им переночевать у него в отдельной комнате. Волошин, так же не зная, кто перед ним, помог раненому Стеценко лечь и перебинтовать ногу. Затем они представились друг другу, и Волошин рассказал ему о цели своей поездки.]
- Да… С подобными господами у нас расправа короткая: пулю в затылок и кончено…
Он так резко и холодно это сказал, что я ничего не возразил ему и, кроме того, уже знал, что в подобных случаях нет ничего более худшего, чем разговор, который сейчас же перейдет в спор, и собеседник в споре сейчас же найдет массу неоспоримых доводов в свою пользу, что, в сущности, ему и необходимо. Поэтому я и не стал ему возражать, но сейчас же сосредоточился в молитве за него. Это был мой старый, испытанный и безошибочный приём с большевиками.
Не нужно, чтобы оппонент знал, что молитва направлена за него: не все молитвы доходят потому только, что не всегда тот, кто молится, знает, за что и о чем надо молиться. Молятся обычно за того, кому грозит расстрел. И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что из двух персонажей – убийцы и жертвы – в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей – и в результате можно не сомневаться…
Я думаю о книгах.
Как я теперь понимаю «глупых взрослых», не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще так недавно я возмущалась их самомнением: «дети не могут понять», «детям это рано», «вырастут – сами узнают».
Дети – не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо вернее и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно верном.
Тело другого человека – стена, она мешает мне видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену! (М. Цветаева, 18 апреля 1911)
Так же нелепо судить мужчину по его знакомым, как женщину по ее мужу (Жан Поль в передаче М. Цветаевой, из письма от 26 июля 1911)
Нам удалось сделать необыкновенную вещь: создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать, так как эта женщина была призрак. (Из «Истории Черубины» де Габриак)
Постепенно у нас накопилась целая масса мифических личностей, которые доставляли нам много хлопот. Так, например, мы придумали на свое горе кузена Черубине, к которому Papa Mako страшно ревновал. Он был португалец, атташе при посольстве, и носил такое странное имя, что надо было быть так влюбленным, как Маковский, чтобы не обратить внимания на его невозможность. Его звали дон Гарпия де Мантилья. За этим доном Гарпией была однажды организована целая охота, и ему удалось ускользнуть только благодаря тому, что его вообще не существовало. (Оттуда же)
О пейзаже нужно не только очень много думать, но и много сравнивать… Пейзаж, как лицо страны, может быть так же разнообразен, как человеческое лицо. Все, что пережито землей, все отражено в пейзаже. (Записи 1932 года)
Мои школьные годы – глубокое недоразумение всей моей жизни… Я давно привык к мысли, что никакой зависимости между моими знаниями и их оценкой в гимназии нет и не может быть. Но то, что было для меня несомненно и само собой разумелось, - не было так несомненно для моей матери… Меня за двойки наказывали… немудрено поэтому, что впоследствии мои взгляды на гимназическую учебу формулировались на таком афоризме: «Воспитание – это самозащита взрослых от детей».
Когда отзывы о моих московских успехах были моей матерью представлены в Феодосийскую гимназию, то директор… развел руками м сказал: «Сударыня, мы, конечно, вашего сына примем, но должен вас предупредить, что идиотов мы исправить не можем».
Живя всю жизнь в Москве, я не имел понятия, чем является «бульвар» в жизни глухого провинциального города… Летом по вечерам здесь нередко играла музыка. Обычно я ходил с Пешковским или с кем-нибудь из товарищей. Задача была раскланяться со всеми знакомыми, не пропустив ни одной. Иногда завязывались разговоры с незнакомыми. «[Ах, Вы] поэт… скажите какой-нибудь экспромт», «Какие хорошие стихи у Вас! В них даже смысл есть!»
М. Волошин – Б. Савинкову, 28 сентября 1920.
Из всего, что теперь приходится наблюдать, мне представляется совершенно ясным, что Россия идет неизбежным путем к единовластию, даже независимо от торжества той или иной стороны. (…) «Русский человек ни в чем не знает меры и всё бродит по пропастям» - писал в XVII веке Юрий Крижанич. Поэтому я думаю, что Россия никогда не остановится на парламентарном строе, а осуществит совершенно новое конституционное сочетание, ретушированное по лекалу Соединенных Штатов, широкая децентрализация в виде земско-крестьянских Советов, а во главе правитель пожизненный, но не наследственный, но сам назначающий себе преемника(…)
Три недели я в Петербурге и ежедневно созерцаю сквозь окно, как некое серое ящеричное брюхо ползает по самым крышам. Никогда ничего хорошего из этого не выходит, когда небеса забывают свое место и пробуют устроиться на земле: одна слякоть. И внутри как-то очень сыро, и все люди ходят сутулые, будто боятся стукнуться макушкой о небо.
На днях послал в «Круг» Воронскому статью («О литературе, революции, энтропии и о прочем» - для критического сборника); почти уверен, что статья окажется верблюдом, а Воронский – игольным ушком. Пишу рассказ – тоже верблюд. Боюсь, что и Вы… привезете с собой целый караван верблюдов. (Евгений Замятин М. Волошину, октябрь 1923 года)
Везти с собой «караваны верблюдов»… Я этим слишком много занимался и в иносказательном, и в прямом смысле (10 месяцев в Центральной Азии, в дни моей юности, я был начальником каравана из 22 верблюдов, из которых каждый был похож профилем, повадкой и нравом на Мандельштама: представляете, какое наслаждение!!) (Волошин Замятину 7 января 1924 года)
[Знаменитый врач окулист Эдуард Андреевич Юнге] при мне рассказывал о том, как он кончал медицинский факультет. Ему было очень досадно терять лишний год или два на этом факультете. И он решил ускорить государственные экзамены. Формально это ему удалось довольно легко. Но он создал этим себе несколько смертельных врагов среди профессоров, которые не хотели ему простить его самоуверенности и дерзости. Среди них был один профессор(…) очень отставший от хода своей науки. Юнге поставил условием, чтобы на его экзамене присутствовала целая комиссия, которая могла бы объективно оценить его ответы. Он основательно подготовился по курсам лекций, читанных во время учебного года. И на все задаваемые вопросы отвечал точно, почти наизусть, словами своего профессора, так что тому оставалось только подтверждать и говорить:- Да, да, совершенно верно, так. Так что Юнге, когда кончил свой блестящий ответ на все заданные вопросы, остановился и сказал: «Это все так было до такого-то года. А теперь современная наука смотрит на это так». И затем тут блестяще прочел лекцию о современном состоянии науки по данному вопросу. Профессор был внутренне взбешен, но не мог не признать его ответ удовлетворительным. Т. обр. он окончил медицинский факультет не в 5, а в 3 года.
По специальности [Юнге] был профессор по глазным болезням. (…) …по окончании немецкой пропедевтики [где слушал Вирхова, Гельмгольца, Грефе и др.,] для собирания матерьяла докторской работы он отправился в классическую страну глазных болезней – Северную Африку. И прошел ее всю пешком, в одежде бедуина, под видом мусульманского целителя. Не зная арабского языка, он был безгласен, но его сопровождал надежный переводчик-араб, а он осматривал тысячи больных с трахомой, катарактами и т.д. И чудесно целил их. С теми матерьялами, которые он собрал в Африке, он сразу занял выдающееся положение в Европе по глазным болезням.
Один болгарский парень, забредя к ней [жене Юнге в Коктебеле], когда она одна была в доме, сказал: «А вот я подожгу дом!» - «Очень хорошо, что ты об этом говоришь. Вот когда сгорит дом, то мы и будем знать, кто его поджег!»
С тех пор парень-пастух так боялся, чтобы действительно не произошло пожара, что караулил их дом, не отходя от него.
…жили мы и обедали в двух хатках, принадлежавших Юнге, окруженные всеми домашними животными, которых приобрел П.П.Теш, заводя здесь свое хозяйство. Приходили коровы и, отстранив нас ударом рогов, жевали хлеб со стола. Петухи и куры налетали на нас и выклевывали из рук куски. Лошади тянулись к солонкам, а поросенок так сжился с собакой, что принимал ее манеры и кидался на проходящих.
…К могиле святого на Святой горе приходили богомольцы. Каждую ночь были видны огоньки и костры.
Кроме таких, официальных, молений были и частные, по отдельным поводам. Так, под осень, долгое время на Святую гору приходили цыгане. И молитва их подействовала: им удалось благополучно увести наших лошадей.
Конокрадство – старинное и неисправимое зло Крыма. Не осмыслить, с какой почтительной интонацией говорят в деревнях о каком-нибудь почтенном и уважаемом старике: «Он в молодости конокрадом был»…
…Через несколько дней у нас на горе появился «прохожий» [с запиской], в которой значилось: «Ваши лошади украдены вопреки распоряжению центрального агентства по конокрадству. И в настоящее время находятся в Карасу-Базаре, на постоялом дворе такого-то».
(…) Выяснилась административная фантасмагория. Он [исправник] арестовал цыган с лошадьми, пока не придут доказательства того, что лошади действительно краденые, а сам пока ездил на них.
[Волошин был прикован к постели 10 месяцев.] Ко мне каждые после обеда поднималась Ольга Андреевна Юнге. Приносила манной каши… и два кофейника с горячей водой… При этом рассказывала всякие новости – главным образом, кто меня хочет расстрелять… «Берегитесь Чека – оно очень настроено против Вас, и непременно Вас арестуют как сочувствующего белым». А с другой стороны: «Ну, как только будет перемена [власти], мы расправимся с Волошиным в первую голову. Он еще поплатится за свой большевизм». С каждым разом этот вопрос становится все более и более остро: кто меня повесит раньше: красные – за то, что я белый, или белые – за то, что я красный?»
…в народный университет, куда я был приглашен читать курс по истории культуры. И объявил курс с людоедства. Он начинался со свифтова «Скромного предложения» - проект боен для ирландских детей.
Плавая по морю, мы совершенно не знали… что делается на берегу. Слышался грохот орудий, скакала кавалерия, но кто с кем и против кого были эти действия, мы совершенно не знали… Мы подошли без флага. Нас встретили пулеметами. Я сидел, сложив ноги крестом, и переводил Анри де Ренье. Это была завлекательная работа, которую я не оставлял во время пути. Мои матросы, перепуганные слишком частым и неприятным огнем пулеметов, пули которых скакали по палубе и дырявили парус, ответили малым загибом Петра Великого. Я мог воочию убедиться, насколько живое слово может быть сильнее машины: пулемет сразу поперхнулся и остановился. Это факт не единичный: сколько я слышал рассказов о том, как людям, которых вели на расстрел, удавалось «отругаться» от матросов и спасти этим себе жизнь.
…У матросов, как только мы приехали, началось капуанское «растление нравов». На столе появилось вино, хлеб, сало, гитара, гармоника, две барышни… Было ясно, что они решили отпраздновать «благополучное завершение» опасного перехода. Ночью все успокоилось. И среди тишины раздался громкий, резкий, начальственный стук в дверь… «Отворите, товарищи. Стучит Прифронтовая Чрезвычайная Комиссия. Разве вы, товарищи, не знаете последнего приказа: в Крыму по случаю осадного положения запрещено спать с бабами». В ответ раздалось дикое и непокорное рычание.
[Волошин хлопотал о судьбе генерала Н. Маркса и очутился перед начальником местной контрразведки Стеценко, о котором его предупреждали как об опасном и фанатичном негодяе. Стеценко, не зная, кто перед ним (Волошин и жена опального генерала), предложил им переночевать у него в отдельной комнате. Волошин, так же не зная, кто перед ним, помог раненому Стеценко лечь и перебинтовать ногу. Затем они представились друг другу, и Волошин рассказал ему о цели своей поездки.]
- Да… С подобными господами у нас расправа короткая: пулю в затылок и кончено…
Он так резко и холодно это сказал, что я ничего не возразил ему и, кроме того, уже знал, что в подобных случаях нет ничего более худшего, чем разговор, который сейчас же перейдет в спор, и собеседник в споре сейчас же найдет массу неоспоримых доводов в свою пользу, что, в сущности, ему и необходимо. Поэтому я и не стал ему возражать, но сейчас же сосредоточился в молитве за него. Это был мой старый, испытанный и безошибочный приём с большевиками.
Не нужно, чтобы оппонент знал, что молитва направлена за него: не все молитвы доходят потому только, что не всегда тот, кто молится, знает, за что и о чем надо молиться. Молятся обычно за того, кому грозит расстрел. И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что из двух персонажей – убийцы и жертвы – в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей – и в результате можно не сомневаться…
Я думаю о книгах.
Как я теперь понимаю «глупых взрослых», не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще так недавно я возмущалась их самомнением: «дети не могут понять», «детям это рано», «вырастут – сами узнают».
Дети – не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо вернее и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно верном.
Тело другого человека – стена, она мешает мне видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену! (М. Цветаева, 18 апреля 1911)
Так же нелепо судить мужчину по его знакомым, как женщину по ее мужу (Жан Поль в передаче М. Цветаевой, из письма от 26 июля 1911)
Нам удалось сделать необыкновенную вещь: создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать, так как эта женщина была призрак. (Из «Истории Черубины» де Габриак)
Постепенно у нас накопилась целая масса мифических личностей, которые доставляли нам много хлопот. Так, например, мы придумали на свое горе кузена Черубине, к которому Papa Mako страшно ревновал. Он был португалец, атташе при посольстве, и носил такое странное имя, что надо было быть так влюбленным, как Маковский, чтобы не обратить внимания на его невозможность. Его звали дон Гарпия де Мантилья. За этим доном Гарпией была однажды организована целая охота, и ему удалось ускользнуть только благодаря тому, что его вообще не существовало. (Оттуда же)