В деткий сад я начала ходить примерно с двух с половиной или трёх лет. До того со мной сидели няни - молодые девушки из предместья. Детских садов в моей жизни тоже было несколько – во дворе дедушкиного дома на Ставропольской, на Таврической улице. Но больше других мне запомнился детский сад около ТЮЗа.
Заведующая была полная дама, помнившая меня в лицо, что меня удивляло. Меня все звали Ина, а она – Инесса. Если заведующая выходила из кабинета в то время, как наша группа проходила мимо, она всегда замечала меня и говорила: «А, Инесса-баронесса!» - чем повергала меня в краску досады.
Во-первых, тогда моё полное имя было для меня непривычным, а во-вторых, меня сердило прозвище. Уж если обзываться, то Инессой-принцессой, а не баронессой. Ведь баронесса – это толстуха, и, скорее всего, жена барона Апельсина, а принцессы всегда молодые и прекрасные.
На каждую группу полагалось две воспитательницы. Я помню нескольких – Зою Николаевну, Валерию Николаевну, Элегию Алексеевну, Клавдию Андреевну. Особенно нравилась мне (из-за красивого имени) Валерия Николаевна. Я с завистью смотрела, как она заплетает некоторым девочкам после сна косы. Я рассказала об этом маме. Она хмыкнула: «Хочешь, я ей скажу, и она тебе тоже будет заплетать?» Я с негодованием отказалась. Ведь я хотела, чтобы она заплетала мне косу из симпатии ко мне, а не из-за маминой просьбы, или, того хуже, подарка.
Я очень хотела, чтобы меня приводили в сад после 9 часов утра, то есть после завтрака, и мама часто так и делала. Но нередко ей надо было на работу раньше, и мне приходилось там завтракать, что было мучением, таким же, как и почти всё остальное. На улице темно, а ты сидишь над этой гадкой манной кашей или запеканкой и не знаешь, брать в рот, или не брать, глотать или не глотать. Одно было ясно: не надо жевать.
Обед был веселее. Суп всё-таки не манная каша, и на второе часто картошка, её в любом случае можно есть без опаски. Перед раздачей супа нужно быть бдительным, чтобы прибежать к своему столику первой и успеть схватить ненамокшие куски хлеба. Каким образом нам часто подавали мокрые куски хлеба, для меня так и осталось загадкой. Ведь если просто положить хлеб на мокрую тарелку, подмокнет только нижний кусок, а остальные будут сухими. У нас же только верхний кусок бывал сухим.
Однажды за обедом случилось несчастье. К нам незадолго до того поступила новая девочка, Адочка. Очень миленькая, и с очень заботливой мамой. Эта мама полчаса объясняла воспитательницам и нянечкам, что у Адочки аллергия на яичный белок, и что яйца ей давать нельзя. Воспитательницы всё поняли и пообещали проследить. Кажется, прошло дней 10, как на обед был щавелевый суп, который, как известно, подают с кусочком яйца. После этого обеда температура у Адочки поднялась до 40 градусов и её увезла скорая помощь. Повариха, разливавшая суп, причитала: «Какое горе! Ведь я знала, что ей нельзя, помнила, да, думаю, дам ей, бедной, маленький кусочек, авось ничего не случится!»
Полдник мы все очень любили, так как подавали часто что-нибудь сладкое, и вообще, это уже конец дня, конец мучений: скоро гулять, и родители заберут.
В детском саду у нас были занятия музыкой, ритмикой и английским языком. На музыке нужно было стоять рядами, как в настоящем хоре, и петь глупые песни. Если в песне упоминалась лошадь, надо было щёлкать языком. Иногда надо было хлопать. Идиотская песня была про кукушку.
Ку-ку, ку-ку, беспечно я живу,
И слышно издалёка моё «ку-ку, ку-ку».
На словах «моё ку-ку, ку-ку» мелодия без остановки спускалась по гамме к тонике, чем совершенно нивелировалось подражание кукушке. Конечно, такими словами я не могла бы этого тогда объяснить, но чувствовала, и придумала петь назло: «И слышно издалёка моё «кукареку», что было гораздо логичней с точки зрения мелодии.
Одна песня к Новому году мне нравилась:
Ах, какой хороший, добрый Дед Мороз!
Нам на праздник ёлку из лесу принёс!
Огоньки сверкают, красный, голубой,
Хорошо нам, ёлка, весело с тобой!
Зелёная тоска была петь песню про галоши:
Купила мама Лёше
Отличные галоши.
Галоши настоящие,
Красивые, блестящие.
Дальше повествовалось о том, как Лёша обул галоши, вышел погулять, подрался, одну галошу потерял, другую разодрал, и обновки не стало.
Занятия английским мне нравились, все слова я тут же запоминала. Скучающего вида, хорошенько раскрашенная учительница приходила к нам после полдника, вытаскивала из сумки игрушечных зверей, и мы хором тянули: “Acat! Adog! Apig! Afrog! ”
Но занятия ритмикой были сущим наказанием. На беду, танцевать надо было не по отдельности, а взявшись за руки – парами или в хороводе. Парами ещё можно было бы стерпеть, выбрав подружку, прикоснуться к руке которой можно без омерзения. Но в большинстве танцев надо было брать за руку кого ни попадя, то есть того, кто оказался рядом, а у многих детей руки были мокрые, потные, жирные, и для меня это было испытанием. Я зажимала своё сердце в кулак, закрывала глаза, старалась не дышать и выдернуть свою руку, как только воспитательница отворачивалась в другую сторону.
Детский сад я не могла терпеть не в последнюю очередь из-за того, что дети там дерутся, щиплются, толкаются, хватают друг друга, и – о, ужас! – щекочутся. Лёгкое прикосновение ко мне часто бывало мне щекотным, а щекотка приводила меня в ярость, мне хотелось поколотить щекочущего. Но одно дело – сжимать кулаки и даже размахивать ими, и другое – прикоснуться этими кулаками к телу другого человека. Этого я не могла. Поэтому все бурные баталии происходили внутри меня.
Перед прогулкой группа детского сада отправлялась в туалет. В туалете нашей группы было 5 унитазов. Они были отделены друг от друга стенками, но дверей не было и в помине. Девчонки, снимая штаны, с визгом бросались к унитазам, садились вдвоём, а третья голым задом толкалась, тоже пытаясь поместиться. В это время мальчишки вставали на приступочку, стремясь дотянуться до верёвки, спускающей из бачка воду, и спускали эту воду прямо под попы девочек. Заодно можно было на них полюбоваться.
Иногда воспитательнице приходило в голову запускать в туалет детей по 10 человек, а не всю группу разом, и были даже такие, которые стояли у двери и «регулировали движение».
Прогулки обычно были на территории садика. У каждой группы была своя площадка. Событием становилось, когда нас вели гулять к самому ТЮЗу. Это была прогулка подлиннее, поинтереснее, потому что уж слишком нудно было постоянно смотреть на одну и ту же глухую, без окон, стену старого петербургского дома.
На прогулках мы во что-то играли, но запомнилось мне, как мы искали «золотеньки» и собирали «следы». «Золотеньки» - это были кусочки фольги, блестящих обёрток от конфет. «Следы» были явлением сезонным. Выдалась снежная, но не холодная зима, когда после прохожих оставались следы в снегу, которые свободно отставали от дорожки и которые можно было взять в руки, они не рассыпались. Шиком было найти и принести следы с интересным, необычным отпечатком ботинка, но главное, - чтобы след был толстый и сохранился бы в руках целиком.
Играть в помещении в саду мне было скучно, я больше любила не играть, а слушать рассказы и рассказывать, и подходящей подружки мне долго не находилось. Со временем я подружилась с Ирой Ткачук, она была не шибко интеллектуальная, но весёлая, и мне с ней было хорошо. Другие девочки или задирали носы, или были грубые, или были милые, но не обращали на меня внимания.
Смотрела я также и на мальчишек, зная, что женщинам и мужчинам положено друг в друга влюбляться. Женщиной я себя ощущала в полной мере. В возрасте 2,5 лет кто-то из взрослых спросил у меня: «Иночка, ты человек?» (Типичный пример глупости взрослых, разговаривающих с маленькими детьми). Я с возмущением ответила: «Я не человек! Я женщина!» Правда, такой ответ объяснялся тем, что в автобусах я слышала, как люди обращаются друг к другу. Выражение «молодой человек» могло относиться только к мужчине, а ко мне, следовательно, никак нет.
Среди наших детсадовских мальчишек трудно было выбрать подходящего кандидата, так как они в основном народ драчливый, что никак не годилось. К тому же у них были невероятно гадкие имена. Ну, что это за имена – Петя, Саша, Лёша, Вова... Миша хорошее имя, но зато противная полная форма – Михаил. Единственным красивым именем было имя Дима, и Дмитрий тоже годился. Поэтому я стала засматриваться на Димку Петухова. Дальше этого дело не пошло. Смотрел ли кто-нибудь на меня, мне неизвестно. Димка тоже не смотрел на меня, но мне это вовсе не требовалось.
В детском саду я больше любила сидеть за столом и рисовать. Однажды я взяла лист бумаги и написала подряд все числа от 1 до 99. Клавдия Андреевна заметила это, взяла мой лист и побежала с восторгом показывать его другим воспитательницам. Я с пренебрежением смотрела на её восторги, так как это давно уже не было для меня достижением.
Стоять в углу в качестве наказания я тоже любила, как многие дети, которым есть о чём поразмышлять и которые тяготятся шумной компанией. Но так как я была послушной и тихой, стоять в углу доставалось мне крайне редко. Можно было, правда, встать просто так, как будто я наказана, чем я иногда и пользовалась.
Не знаю, оттого ли, что я была занята своими мыслями, или по какой другой причине, но никаких ругательств или грубых слов я в детском саду не слышала. Однажды, правда, началась мода на бранное слово, которым я заразилась и, рассердившись или обидевшись, называла так и маму. Это было слово «какая-то». Оно произносилось с соответствующей интонацией, но мама смеялась надо мной и передразнивала: «какава-то!», и я перестала так говорить.
После 4 часов дня нас выводили на прогулку, чтобы, когда придут забирать родители, не пришлось бы возиться с одеванием. Всех забирали от пяти до шести часов. После 6 часов оставались единицы. Однажды, к своему ужасу, я осталась одна. Принятая уже на постоянную работу Элегия Алексеевна отвела меня обратно в тепло и утешала. Ей, конечно, хотелось уже идти домой. Она спросила, не на шестидневке ли я, и раз нет, то, значит, обязательно за мной должны придти. Мы с ней сидели в раздевалке и молчали. Уже почти в 7 прибежала мама. Оказалось, они с отцом плохо между собой договорились, кто пойдёт забирать меня, она была уверена, что очередь отца. Я на неё не сердилась, просто очень устала.
Эта Элегия Алексеевна с тех пор мне стала нравиться больше. Но всё равно меня раздражала её манера говорить. Она произносила слова очень странно – точно, как они пишутся, словно иностранка, выучившая язык по учебнику. Но иностранного акцента у неё не было. Мама сказала, что очень хорошо, что она так говорит, - это чтобы мы потом правильно писали слова. Но для меня это было неубедительно.
На обратном пути из сада мама часто заходила в диетический магазин на углу Загородного пр. и Звенигородской и просила меня выбрать фруктовое желе. Это лакомство, видимо, не относилось к разряду запрещённых (о том, что мне запрещали есть сладкое, – см. «Мой отец»). Я с удовольствием выбирала, и скоро стала знатоком сортов желе. Оно было наградой мне за мои мытарства в садике.