Приехав в Израиль (в Беер Шеву) и остановившись у друзей, мы получили разъяснения, чем нужно заниматься и как оформлять предстоящую жизнь. Записав детей в консерваторию и в шахматный кружок, мы пошли записываться в ульпан – так называются курсы иврита для новых репатриантов.
Мы заранее знали, что в Беер Шеве преподает иврит знаменитый учитель Жан. Когда СССР восстановил дипломатические отношения с Израилем и евреям было позволено выезжать свободно, в Израиль ринулось такое количество людей, что было принято решение послать в Киев, Москву и Ленинград трех самых лучших учителей иврита на краткосрочные интенсивные курсы. В каждом из этих городов каждый учитель провел по 3 месяца и это должно было помочь новым репатриантам начать жизнь в новой стране с базовым знанием языка. В число трех лучших тогда в Израиле учителей иврита попал беер-шевец Жан Оренштайн, так что о нем и его необыкновенной системе со сногсшибательными результатами ходили легенды еще в Ленинграде. И наша хозяйка, в доме которой мы остановились в первые дни, также ходила к нему на занятия в свободное время – она слушала его занятия в Ленинграде, а здесь окончила ульпан у другого учителя, и к нему потом ходила совершенствоваться.
Придя на запись в ульпан, мы попросили, чтобы нас отправили к Жану. На нас странно посмотрели и сказали, что это да, возможно. Его группа открывалась через 2 недели. Если бы она уже открылась или надо было ждать несколько месяцев (ульпан продолжался 5 месяцев), то не видать нам уроков Жана как собственных ушей.
Система Жана была построена следующим образом. В первой части урока два часа кряду он быстро, жутким почерком, который, однако, мы выучились распознавать, писал на доске предложения. Кто-то из нас, кто первый прочел, громко читал предложение вслух. Затем кто-то, кого Жан просил заранее (обычно это был один и тот же человек с хорошей дикцией и громким голосом), переводил это предложение. В случае, если были затруднения (новое слово, новый оборот речи), Жан переводил сам. Не успевал отзвучать перевод, как на доске молниеносно появлялось следующее предложение. Мы были обязаны переписывать все в тетрадь. Я со школьных лет умела писать крайне быстро, меня называли «пишущая машинка». Но и я еле-еле успевала переписывать предложения с доски и перевод новых слов, а через 2-3- предложения предыдущие уже бывали стерты, и догнать было невозможно.
Поэтому я почти не смотрела на доску, а записывала все по слуху (всматриваясь лишь в новые слова).
Дома мы были обязаны переписывать все, что написали в классе. Механическая память вступала в действие. Но почти никто не переписывал. Мы с мужем просто перечитывали предыдущий урок, и уже это давало большой результат. Если вчерашний урок (занятия проходили с 16 до 20.30) перечитать мы не успевали, то сразу отставали. Жан никогда не проверял, сделали ли мы домашнее задание, все было понятно и так – кто успевал, кто сразу и безнадежно отстал, кто опережал учителя, не только выполняя задание, но и читая кое-что дополнительно. Но даже те, кто учился плохо, позже при встрече признавались, что вдолбленные Жаном в подсознание фразы в нужное время всплывали в мозгу, и люди начинали говорить, чувствовали, что понимают собеседника.
На уроках Жана всегда сидело несколько человек-вольнослушателей. Он никого не выгонял, всем разрешал посещать занятия.
Свои предложения Жан составлял так, чтобы натренировать нас на новое слово и новые обороты речи, каждое из которых несколько раз повторялось и таким образом лучше запоминалось. Сами фразы он сочинял, представляя обычные жизненные ситуации или наоборот, необычные.
Вот, например, как он учил нас слову לרדת (спускаться, снижаться, выпадать, эмигрировать из Израиля, отставать):
אני יורד למטה.
אתא שומע רש במרטף ויורד לבדוק מה קרה.
חשמלאי בדק דוד שמש ויורד מהגג לקבלת התשלום.
גברת, את יורדת בתחנה הבאה?
אתמול ירד גשם.
הרבה רופאים ירדו מין הארץ בזמן האחרון.
עקב הפיגוע ירדה לו השמיעה.
רד ממני מיד!
Я спускаюсь вниз.
Ты слышишь шум в подвале и спускаешься проверить, что случилось.
Электрик проверил солнечный бойлер и спускается с крыши получить оплату.
Мадам, ты выходишь на следующей остановке?
Вчера шел дождь.
Много врачей уехало из Израиля в последнее время.
Из-за теракта его слух ухудшился (понизился).
Отстань от меня сейчас же!
Конечно, там было гораздо больше предложений на одну и ту же форму слова, но я передаю саму идею. Короче говоря: Жан почти никогда не объяснял нам никаких правил. Ни о каких формах глагола мы от него не слышали. Мы просто учились говорить, писать, читать и понимать иврит. Он давал колоссальные количества живого материала. Его фразами можно было общаться с представителями учреждений, учителями, сантехниками, водителями такси, хозяевами квартир и работодателями… Это была вторая часть его занятий. После получасового перерыва мы снова заходили в класс и Жан устраивал нам сценки. «Представь себе, - говорил он одному из нас, - что в школе твоему ребенку на Пуримшпиль дали не ту роль, которую он хотел. Ты идешь к учительнице разбираться. Как ты с ней станешь говорить? По чистой случайности, - неизменно добавлял Жан, я – эта учительница. Подходи ко мне и говори!» И ученик пытался как-то объяснить свою позицию и добиться своего.
«У тебя пропал багаж и ты идешь разбираться. По чистой случайности, я – чиновник, ответственный за пропажу. Расскажи о своей проблеме». Или: «Тебе пришел бешеный счет за телефон. Ты звонишь в телефонную компанию и пытаешься разобраться». Или: «Тебе надо перевезти тумбочку на другую квартиру. Ты вызываешь такси, и таксист отказывается тебя везти или заламывает бешеную цену. Что ты будешь ему говорить?». Последний случай часто варьировался и я запомнила предлагаемые им клише: «Это не дело. Что с тобой случилось? Господин, ты смеешься надо мной!» Он учил нас формулам, которые помогали нам – тут же, ежедневно, повседневно! – выбирать нужный тон и форму разговора с израильтянами. Жан был убежден, что хотя мы очень долго будем ощущать себя и выглядеть «русскими», заговорив с незнакомым израильтянином на высоком иврите, сразу завоюем уважение к себе и получим к себе совершенно иное отношение. В этом я тоже не раз убеждалась.
Вторая часть урока, разговорная, продолжалась час, и через 5 минут перерыва начиналась третья, короткая часть урока – чтение и перевод предложений, заранее написанных им, он раздавал нам ксероксы, и мы снова быстро читали их и переводили.
Итак, предложения, сочиненные Жаном, были взяты из повседневной жизни, иногда носили философский оттенок, но зачастую были с юмором.
«Тетя Клара упала с подвала на крышу и сломала ногу», - писал он и ждал, что мы засмеемся, уличив его в ошибке. В самом начале, когда мы еще могли говорить лишь на самые простые темы, и изучали употребление глаголов в разных лицах, он спрашивал каждого из нас по очереди: «Ты ешь каждый день?» или «Он /она ест каждый день?». Последний вопрос он задал ученице, указав на одного очень тощего учащегося. «Да, он ест каждый день», - пролепетала она, а Жан закричал: «Да ты посмотри на него! Разве он ест каждый день?!»
Каждый урок он сажал на свое, учительское место какого-нибудь ученика и расспрашивал его о деталях жизни. Однажды отвечал на его вопросы молодой симпатичный предприниматель из Ташкента, уже успевший продвинуться и здесь (поступивший в ульпан не сразу). Помню, что на вопрос, где лучше климат, ташкентец ответил, что, конечно, в Ташкенте, потому что там есть смена времен года, а в Беер Шеве только жара и несколько недель дождя, что совсем не так приятно. На вопрос, где лучше жить, тот ответил, что человек с головой прекрасно проживет везде. «Нет, ты мне скажи, где объективно лучше продвигается бизнес, здесь или там». Ученик был вынужден признать, что там. «Сколько у тебя костюмов?» - вдруг спросил Жан «Около 30», - ответил молодой бизнесмен. Для Израиля это нетипично, и Жан стал спрашивать у каждого из наших мужчин, сколько у него костюмов. Обычно отвечали – 1 или 2. Мой муж замешкался и ответил – один, хотя его единственный свадебный костюм мы, конечно, в Израиль не взяли. Жан мгновенно отреагировал: «אחד בקושי», что я могла бы перевести как «один, и тот с трудом, или один, и тот не полный».
Темп занятий был бешеный. Жан давал ежедневно 20-25 новых слов, а в четверг, перед выходными, по 40. Иногда мы выражали возмущение: есть предел восприятию. Он резко поворачивался к нам и сердито говорил: «Я могу вам каждый день писать: אני שוטה קוקה קולה כל בוקר.
(я пью кока-колу каждое утро). И что это вам даст?!» Когда он выдал нам сразу 5 форм выражения «Так как (поскольку)» (הואיל ו ... במידה ש ...בגלל ש... מכיוון ש... משום ש), мы стали возмущаться, зачем нам столько. "Нам достаточно знать одно, чтобы выразить себя!"- «Да вы-то себя выразите, но они, они! Они будут писать и говорить, а вы будете хлопать ушами?! Вы их понимать должны!»
Жан неоднократно подчеркивал, что огромная волна репатриации из бывшего СССР – благословение для Израиля. Он видел, сколько интеллигентных, образованных, способных людей едет и едет сюда, и как постепенно изменяется облик самой Беер Шевы - когда-то маленького, ленивого, замусоренного городка в центре пустыни Негев, удаленного от центров цивилизации. Он сочувствовал тем, кто с трудом находил свое место и радовался за тех, гордился теми, кто смог быстро найти себя. Он радовался за тех из нас, у кого была востребованная профессия (фармацевтов, например) и ужасался, представив себе будущее музыкантов. Увидев спустя некоторое время после окончания ульпана в больнице у изголовья своей тёщи доктора Майю Кащеневскую (автора текста о докторе Кащеневском http://in-es.livejournal.com/149506.html), свою бывшую ученицу, он воскликнул: «Я знал! Я говорил, что ты будешь работать по специальности!». А ведь она была уже в возрасте, в котором в Литве женщины собираются на пенсию. Горячий, с открытым сердцем, увлеченный своим делом, осознающий важность своей работы для нас, непреклонный Жан был прежде всего человеком большой души. Он переживал за каждого из нас, понимая, какую ломку нам предстоит пройти. Все мы были из другого мира – из того, где люди не умеют постоять за себя, не умеют подать себя, не привыкли постоянно быть начеку, чтобы не попасть впросак. И он снабжал нас формулами ответов, заставлял доказывать свою правоту и добиваться желаемого на новом для нас языке.
Пару раз Жан приносил нам газету на легком иврите. Текст был понятен, так как среди предложений Жана встречались и фразы на политические темы в официальном стиле.
Немало его фраз носили сексуальный характер. Люди всегда оживляются, когда речь заходит о таких вещах. Как говорится, можно прочитать глубокую лекцию по философии или литературе, но если ты в ходе лекции скажешь слово «жопа», то запомнят только это. И Жан нередко вставлял в свои предложения какие-нибудь намеки типа: הוא ירד ממנה וסגר את הדלת «Он слез с нее и закрыл дверь». Кто знает, может быть, со стремянки… Тот же глагол לרדת. Но аудитория оживлялась. Или:
היא בסדר. אני גמור.
Уже через месяц занятий с Жаном мы, его ученики, не веря сами себе, рассказывали друг другу, что в мэрии, в банке, в школе у детей нам удалось прекрасно объясниться на иврите и решить свои проблемы. Система оправдывала себя.
Жан иногда рассказывал нам эпизоды из своей жизни. Он родился в Румынии и был там учителем. Когда он совсем молодым учился в Бухаресте, то как-то увидел на улице какого-то несчастного парня и заговорил с ним. Оказалось, что тому негде ночевать, и Жан пригласил его к себе. Он воображал, что парень переночует или максимум несколько дней проживет у него, но тот задержался на несколько месяцев (кажется – на год или что-то в этом духе). Каждый день Жан собирался попросить его съехать, но все не решался, а тот выдумывал все новые и новые истории, почему именно сегодня он не может съехать. Но не это потрясло его. А потрясло его то, что когда тот уже съезжал с квартиры Жана, то сказал ему: «Жан, ты помнишь такой-то день, когда у тебя не было денег на еду, и я дал тебе 5 леев? Это очень нехорошо, что ты до сих пор не отдал мне их. Теперь мы прощаемся, и ты, уж пожалуйста, верни мне мои деньги». Потрясенный Жан дал ему 5 леев (или какую-то другую сумму, я в точности не помню), чтобы только тот съехал. «Я тогда даже не подумал о том, что он жил у меня бесплатно, ел пищу, которую я покупал, бесплатно пользовался водой и электричеством. Я подумал только, как он запомнил, что однажды он дал мне 5 леев, и какую имел наглость упрекнуть меня в нечестности!»
Все это Жан рассказывал на иврите, и, конечно, все это было для нас неоценимо.
![]()
![]()
(Жан стоит в полосатом свитере второй слева)
Мы заранее знали, что в Беер Шеве преподает иврит знаменитый учитель Жан. Когда СССР восстановил дипломатические отношения с Израилем и евреям было позволено выезжать свободно, в Израиль ринулось такое количество людей, что было принято решение послать в Киев, Москву и Ленинград трех самых лучших учителей иврита на краткосрочные интенсивные курсы. В каждом из этих городов каждый учитель провел по 3 месяца и это должно было помочь новым репатриантам начать жизнь в новой стране с базовым знанием языка. В число трех лучших тогда в Израиле учителей иврита попал беер-шевец Жан Оренштайн, так что о нем и его необыкновенной системе со сногсшибательными результатами ходили легенды еще в Ленинграде. И наша хозяйка, в доме которой мы остановились в первые дни, также ходила к нему на занятия в свободное время – она слушала его занятия в Ленинграде, а здесь окончила ульпан у другого учителя, и к нему потом ходила совершенствоваться.
Придя на запись в ульпан, мы попросили, чтобы нас отправили к Жану. На нас странно посмотрели и сказали, что это да, возможно. Его группа открывалась через 2 недели. Если бы она уже открылась или надо было ждать несколько месяцев (ульпан продолжался 5 месяцев), то не видать нам уроков Жана как собственных ушей.
Система Жана была построена следующим образом. В первой части урока два часа кряду он быстро, жутким почерком, который, однако, мы выучились распознавать, писал на доске предложения. Кто-то из нас, кто первый прочел, громко читал предложение вслух. Затем кто-то, кого Жан просил заранее (обычно это был один и тот же человек с хорошей дикцией и громким голосом), переводил это предложение. В случае, если были затруднения (новое слово, новый оборот речи), Жан переводил сам. Не успевал отзвучать перевод, как на доске молниеносно появлялось следующее предложение. Мы были обязаны переписывать все в тетрадь. Я со школьных лет умела писать крайне быстро, меня называли «пишущая машинка». Но и я еле-еле успевала переписывать предложения с доски и перевод новых слов, а через 2-3- предложения предыдущие уже бывали стерты, и догнать было невозможно.
Поэтому я почти не смотрела на доску, а записывала все по слуху (всматриваясь лишь в новые слова).
Дома мы были обязаны переписывать все, что написали в классе. Механическая память вступала в действие. Но почти никто не переписывал. Мы с мужем просто перечитывали предыдущий урок, и уже это давало большой результат. Если вчерашний урок (занятия проходили с 16 до 20.30) перечитать мы не успевали, то сразу отставали. Жан никогда не проверял, сделали ли мы домашнее задание, все было понятно и так – кто успевал, кто сразу и безнадежно отстал, кто опережал учителя, не только выполняя задание, но и читая кое-что дополнительно. Но даже те, кто учился плохо, позже при встрече признавались, что вдолбленные Жаном в подсознание фразы в нужное время всплывали в мозгу, и люди начинали говорить, чувствовали, что понимают собеседника.
На уроках Жана всегда сидело несколько человек-вольнослушателей. Он никого не выгонял, всем разрешал посещать занятия.
Свои предложения Жан составлял так, чтобы натренировать нас на новое слово и новые обороты речи, каждое из которых несколько раз повторялось и таким образом лучше запоминалось. Сами фразы он сочинял, представляя обычные жизненные ситуации или наоборот, необычные.
Вот, например, как он учил нас слову לרדת (спускаться, снижаться, выпадать, эмигрировать из Израиля, отставать):
אני יורד למטה.
אתא שומע רש במרטף ויורד לבדוק מה קרה.
חשמלאי בדק דוד שמש ויורד מהגג לקבלת התשלום.
גברת, את יורדת בתחנה הבאה?
אתמול ירד גשם.
הרבה רופאים ירדו מין הארץ בזמן האחרון.
עקב הפיגוע ירדה לו השמיעה.
רד ממני מיד!
Я спускаюсь вниз.
Ты слышишь шум в подвале и спускаешься проверить, что случилось.
Электрик проверил солнечный бойлер и спускается с крыши получить оплату.
Мадам, ты выходишь на следующей остановке?
Вчера шел дождь.
Много врачей уехало из Израиля в последнее время.
Из-за теракта его слух ухудшился (понизился).
Отстань от меня сейчас же!
Конечно, там было гораздо больше предложений на одну и ту же форму слова, но я передаю саму идею. Короче говоря: Жан почти никогда не объяснял нам никаких правил. Ни о каких формах глагола мы от него не слышали. Мы просто учились говорить, писать, читать и понимать иврит. Он давал колоссальные количества живого материала. Его фразами можно было общаться с представителями учреждений, учителями, сантехниками, водителями такси, хозяевами квартир и работодателями… Это была вторая часть его занятий. После получасового перерыва мы снова заходили в класс и Жан устраивал нам сценки. «Представь себе, - говорил он одному из нас, - что в школе твоему ребенку на Пуримшпиль дали не ту роль, которую он хотел. Ты идешь к учительнице разбираться. Как ты с ней станешь говорить? По чистой случайности, - неизменно добавлял Жан, я – эта учительница. Подходи ко мне и говори!» И ученик пытался как-то объяснить свою позицию и добиться своего.
«У тебя пропал багаж и ты идешь разбираться. По чистой случайности, я – чиновник, ответственный за пропажу. Расскажи о своей проблеме». Или: «Тебе пришел бешеный счет за телефон. Ты звонишь в телефонную компанию и пытаешься разобраться». Или: «Тебе надо перевезти тумбочку на другую квартиру. Ты вызываешь такси, и таксист отказывается тебя везти или заламывает бешеную цену. Что ты будешь ему говорить?». Последний случай часто варьировался и я запомнила предлагаемые им клише: «Это не дело. Что с тобой случилось? Господин, ты смеешься надо мной!» Он учил нас формулам, которые помогали нам – тут же, ежедневно, повседневно! – выбирать нужный тон и форму разговора с израильтянами. Жан был убежден, что хотя мы очень долго будем ощущать себя и выглядеть «русскими», заговорив с незнакомым израильтянином на высоком иврите, сразу завоюем уважение к себе и получим к себе совершенно иное отношение. В этом я тоже не раз убеждалась.
Вторая часть урока, разговорная, продолжалась час, и через 5 минут перерыва начиналась третья, короткая часть урока – чтение и перевод предложений, заранее написанных им, он раздавал нам ксероксы, и мы снова быстро читали их и переводили.
Итак, предложения, сочиненные Жаном, были взяты из повседневной жизни, иногда носили философский оттенок, но зачастую были с юмором.
«Тетя Клара упала с подвала на крышу и сломала ногу», - писал он и ждал, что мы засмеемся, уличив его в ошибке. В самом начале, когда мы еще могли говорить лишь на самые простые темы, и изучали употребление глаголов в разных лицах, он спрашивал каждого из нас по очереди: «Ты ешь каждый день?» или «Он /она ест каждый день?». Последний вопрос он задал ученице, указав на одного очень тощего учащегося. «Да, он ест каждый день», - пролепетала она, а Жан закричал: «Да ты посмотри на него! Разве он ест каждый день?!»
Каждый урок он сажал на свое, учительское место какого-нибудь ученика и расспрашивал его о деталях жизни. Однажды отвечал на его вопросы молодой симпатичный предприниматель из Ташкента, уже успевший продвинуться и здесь (поступивший в ульпан не сразу). Помню, что на вопрос, где лучше климат, ташкентец ответил, что, конечно, в Ташкенте, потому что там есть смена времен года, а в Беер Шеве только жара и несколько недель дождя, что совсем не так приятно. На вопрос, где лучше жить, тот ответил, что человек с головой прекрасно проживет везде. «Нет, ты мне скажи, где объективно лучше продвигается бизнес, здесь или там». Ученик был вынужден признать, что там. «Сколько у тебя костюмов?» - вдруг спросил Жан «Около 30», - ответил молодой бизнесмен. Для Израиля это нетипично, и Жан стал спрашивать у каждого из наших мужчин, сколько у него костюмов. Обычно отвечали – 1 или 2. Мой муж замешкался и ответил – один, хотя его единственный свадебный костюм мы, конечно, в Израиль не взяли. Жан мгновенно отреагировал: «אחד בקושי», что я могла бы перевести как «один, и тот с трудом, или один, и тот не полный».
Темп занятий был бешеный. Жан давал ежедневно 20-25 новых слов, а в четверг, перед выходными, по 40. Иногда мы выражали возмущение: есть предел восприятию. Он резко поворачивался к нам и сердито говорил: «Я могу вам каждый день писать: אני שוטה קוקה קולה כל בוקר.
(я пью кока-колу каждое утро). И что это вам даст?!» Когда он выдал нам сразу 5 форм выражения «Так как (поскольку)» (הואיל ו ... במידה ש ...בגלל ש... מכיוון ש... משום ש), мы стали возмущаться, зачем нам столько. "Нам достаточно знать одно, чтобы выразить себя!"- «Да вы-то себя выразите, но они, они! Они будут писать и говорить, а вы будете хлопать ушами?! Вы их понимать должны!»
Жан неоднократно подчеркивал, что огромная волна репатриации из бывшего СССР – благословение для Израиля. Он видел, сколько интеллигентных, образованных, способных людей едет и едет сюда, и как постепенно изменяется облик самой Беер Шевы - когда-то маленького, ленивого, замусоренного городка в центре пустыни Негев, удаленного от центров цивилизации. Он сочувствовал тем, кто с трудом находил свое место и радовался за тех, гордился теми, кто смог быстро найти себя. Он радовался за тех из нас, у кого была востребованная профессия (фармацевтов, например) и ужасался, представив себе будущее музыкантов. Увидев спустя некоторое время после окончания ульпана в больнице у изголовья своей тёщи доктора Майю Кащеневскую (автора текста о докторе Кащеневском http://in-es.livejournal.com/149506.html), свою бывшую ученицу, он воскликнул: «Я знал! Я говорил, что ты будешь работать по специальности!». А ведь она была уже в возрасте, в котором в Литве женщины собираются на пенсию. Горячий, с открытым сердцем, увлеченный своим делом, осознающий важность своей работы для нас, непреклонный Жан был прежде всего человеком большой души. Он переживал за каждого из нас, понимая, какую ломку нам предстоит пройти. Все мы были из другого мира – из того, где люди не умеют постоять за себя, не умеют подать себя, не привыкли постоянно быть начеку, чтобы не попасть впросак. И он снабжал нас формулами ответов, заставлял доказывать свою правоту и добиваться желаемого на новом для нас языке.
Пару раз Жан приносил нам газету на легком иврите. Текст был понятен, так как среди предложений Жана встречались и фразы на политические темы в официальном стиле.
Немало его фраз носили сексуальный характер. Люди всегда оживляются, когда речь заходит о таких вещах. Как говорится, можно прочитать глубокую лекцию по философии или литературе, но если ты в ходе лекции скажешь слово «жопа», то запомнят только это. И Жан нередко вставлял в свои предложения какие-нибудь намеки типа: הוא ירד ממנה וסגר את הדלת «Он слез с нее и закрыл дверь». Кто знает, может быть, со стремянки… Тот же глагол לרדת. Но аудитория оживлялась. Или:
היא בסדר. אני גמור.
Уже через месяц занятий с Жаном мы, его ученики, не веря сами себе, рассказывали друг другу, что в мэрии, в банке, в школе у детей нам удалось прекрасно объясниться на иврите и решить свои проблемы. Система оправдывала себя.
Жан иногда рассказывал нам эпизоды из своей жизни. Он родился в Румынии и был там учителем. Когда он совсем молодым учился в Бухаресте, то как-то увидел на улице какого-то несчастного парня и заговорил с ним. Оказалось, что тому негде ночевать, и Жан пригласил его к себе. Он воображал, что парень переночует или максимум несколько дней проживет у него, но тот задержался на несколько месяцев (кажется – на год или что-то в этом духе). Каждый день Жан собирался попросить его съехать, но все не решался, а тот выдумывал все новые и новые истории, почему именно сегодня он не может съехать. Но не это потрясло его. А потрясло его то, что когда тот уже съезжал с квартиры Жана, то сказал ему: «Жан, ты помнишь такой-то день, когда у тебя не было денег на еду, и я дал тебе 5 леев? Это очень нехорошо, что ты до сих пор не отдал мне их. Теперь мы прощаемся, и ты, уж пожалуйста, верни мне мои деньги». Потрясенный Жан дал ему 5 леев (или какую-то другую сумму, я в точности не помню), чтобы только тот съехал. «Я тогда даже не подумал о том, что он жил у меня бесплатно, ел пищу, которую я покупал, бесплатно пользовался водой и электричеством. Я подумал только, как он запомнил, что однажды он дал мне 5 леев, и какую имел наглость упрекнуть меня в нечестности!»
Все это Жан рассказывал на иврите, и, конечно, все это было для нас неоценимо.
(Жан стоит в полосатом свитере второй слева)