Страницы книги. Последние письма. Предыдущий пост: http://in-es.livejournal.com/285278.html
Письмо 7
22.02.45
Дорогие Марик и Дося!
Вчера я получил ваше письмо, очень вам благодарен за фотографию, особенно долго всматривался в черты вашей дочурки. Жаль, что я не имею возможности лично с ней познакомиться. Надеюсь, однако, что раньше или позже нам удастся встретиться и, быть может, удастся устроиться в одном городе.
Пока что продолжаю свой печальный рассказ. Однажды в начале октября 1941 г., было это как раз в день еврейского праздника Йом кипур, когда мы должны были возвращаться в гетто с принудительных работ, вдруг поползли страшные слухи, что гетто днем подверглось нападению и что почти всех оставшихся там женщин и детей увели на Понары.
Нас повели другим, окружным путем через Малую Погулянку, (неразборчиво), Людвисарскую, по дороге эти вести подтвердились. Можешь себе представить, в каком состоянии я был. Не знал, смогу ли я когда-нибудь увидеть маму, Леночку и тещу.
Когда мы входили в гетто, только несколько причитавших женщин встретили нас у ворот, всегда же собиралась большая толпа. Я как сумасшедший бросился к нашему дому.
![]()
Основные ворота вильнюсского гетто. Угол улиц Руднинку и Всех Святых. фото D.Artzt, 1942 г. Из архива Музея евреев Литвы.
Я твердо решил немедленно покончить с собой, если мои близкие погибли.
Когда я бежал по лестнице, услышал родные голоса. Они были целы! Оказывается, в три часа дня в гетто ворвалось несколько сот вооруженных литовских собак под предводительством гестаповцев и увели на казнь 700 женщин, детей и стариков.
Один литовец вошел в нашу комнату и велел моим собираться. Леночка, подсознательно чувствуя смертельную опасность, стала его просить дать ей возможность немного подождать возвращения мужа, который должен вернуться с работы.
Он сначала говорил, что теперь ей мужа не надо, он будет ей мужем, мама уже стала собираться, а Леночка все просила обождать, вдруг палач почему-то встал и ушел. То ли он был пьян и ему захотелось выйти, то ли совесть заговорила даже в таком изверге, но благодаря этой случайности они на это раз избегли гибели.
Тогда увели из нашей комнаты нескольких человек.
Я сидел с моими близкими, когда вдруг, часов уже в 7, уже было почти совсем темно, раздались крики, что снова хватают людей. Не знал, что делать. Мы с Леночкой пошли в комнату, где жил Сеня Ремигольский с родителями, он был врачом. Думалось, что может быть к нему не подойдут.
Однако через минуту комната была битком набита людьми, рассуждавшими точно также. Сеня Р. сделал мне знак глазами следовать за ним, и я с Леночкой вышли за ним на двор, потом на улицу, кругом раздавались жалобные крики и ругань палачей.
Сеня умел говорить по-литовски, он шел за нами и делал вид, что нас ругает. Нам удалось добраться до библиотеки Страшуна. Там помещалась амбулатория. В ней заперлись врачи со своими семьями. Попасть внутрь нечего было и думать, никто бы нам не открыл.
![]()
M. Strašūno biblioteka Vilniuje
Страх смерти срывает с людей все маски. Мы с Леночкой легли в темном подъезде на землю и стали ждать. Буквально над нашими головами раздавались шаги палачей, слышно было каждое их слово, так продолжалось минут 20, потом они отдалились.
В это время в подъезд спустился доктор Моггер и увидев, что кто-то лежит, стал гнать нас вон. Я ему тихим голосом дал понять, что если он не замолчит, я размозжу ему голову. Он узнал меня и успокоился.
Ещё через полчаса палачи со своими жертвами ушли, и мы вернулись в наш дом. Мама и теща уцелели, им удалось выскользнуть уже тогда, когда они стояли в рядах перед воротами.
В этот день увели живших в нами в одной комнате: дядю Леночки Льва Як. Парисса, ее кузину Мишлин с маленькой девочкой сиротой, про которую я вам писал, Софью Наумовну Сыркину, провизора Ролиса с женой и дочерью.
Всего в этот день из гетто увели более 2000 человек. Из 1-го гетто – около 4000. Всех повели сначала в Мушинскую тюрьму, там во дворе продержали пару суток и затем на Понары.
![]()
Вильнюсское гетто. Ул. Руднинку. Фото из архива Музея евреев Литвы.
В тот вечер я решил бежать во что бы то ни стало. Я отдавал себе отчет, что шансов спастись у нас почти нет. Не было средств. Немцы и литовцы убивали тех, кто скрывал евреев, о партизанах тогда еще не было и слуху. Не было определенного плана бегства, и все же я решил не оставаться в гетто.
Помню, что когда я утром должен был снова идти на работу, с какой завистью я смотрел на перелетных птиц. Каким бесконечно беспомощным я себя чувствовал. По дороге на работу нас соединили с евреями из 1-го гетто.
К моей большой радости, Даня был цел. Я пошел рядом с ним и стал посвящать его в свое решение. Даня отнесся ко всему очень скептически. Он доказывал мне, что нас тотчас же поймают. Так как стоит только раздеть, чтобы найти доказательства, и что никто нас прятать не станет, что у Леночки парисовский нос, словом, все то, что я сам хорошо знал.
Что касается мамы, то я понимал, что взять ее с собой невозможно. Думал только, что ей смогу потом помочь, если сам вырвусь. Как мы подготовили и осуществили наш побег, опишу тебе подробно в следующем письме.
Теперь кончаю. Завтра мне придется проводить сверх программы политзанятия с учителями нашей школы, так что сажусь готовиться. Жду скорого ответа. Целую всех троих. Ваш Сережа.
Дорогие! Сердечно вам кланяюсь. Благодарю за фотографию. По-моему, вы оба хорошо выглядите, а маленькая Ирочка – прелесть.
Ваша Лена.
Письмо 8
28.03.45
Дорогие Марик и Дося!
Вчера получил ваше письмо. Особенно благодарен за фотографию вашей Ирки. Она на ней выглядит очень трогательно. Вспоминаю, что когда-то у вас на Архангельской висела фотография Марика, кажется, в таком же костюме и в такой же позе.
Продолжаю мои воспоминания. Решив бежать из гетто, я стал искать людей, которые согласились бы нас приютить, хотя бы на первое время. У меня появились знакомые, которые стали предлагать мне фальшивые документы за огромные деньги. А также устроить переезды в другой город, где нет такого и можно будет спокойно жить.
Это все были аферисты – любители легкой наживы.
Всюду, где только были немцы, евреи подвергались поголовному истреблению, но только в Литве это началось несколько раньше, чем в Белоруссии и Польше, и никто так не усердствовал и не свирепствовал, как литовцы.
В конце концов через бывшую домработницу моего тестя я узнал, что ее родственники согласны дать мне приют в своей квартире, а Леночку спрячет ее подруга Галя Лавринович (дочь портного). Я был на работе. В обеденный перерыв упомянутая домработница Юзефа принесла мне записку от Леночки, из которой я узнал, что что она уже у Лавриновичей. Её вывел врач Сеня Ремигольский из гетто под предлогом, что она больна и он ведет ее в еврейский госпиталь (находился в гетто №1).
Я решил бежать тотчас же. Обнялся в последний раз с Даней и, воспользовавшись тем, что часовой отвернулся, а улица была пуста, перемахнул через забор, сорвал с себя латы и пошел в неизвестное.
Мне надо было попасть на переулок Доброй Рады, что в самом конце Легионовой. Я толком не знал этого района, а спрашивать дорогу боялся, вообще должен сказать тебе, что это чувство было не из приятных, идти и знать, что каждую минуту тебя могут схватить и после мучительных пыток отправить на Понары.
Потом я волей-неволей привык к таким прогулкам, но тогда каждый встречный казался мне именно тем, кто выдаст, и вид литовских полицейских собак наводил уныние (!!! – Ин.З.).
После долгого плутания я пришел в маленький деревянный домишко в глухом закоулке. Там меня уже ждали и приняли очень мило. Семья состояла из хозяйки, двух ее сестер и троих детей, сыновей. Дочь была в это время в деревне. Мальчики были в возрасте 22, 20 и 16 лет. Один работал на мебельной фабрике. Другой был кочегаром. Самый младший ничего не делал.
Мать владелицы домика была при советской власти кухаркой в детдоме. При немцах она стала шить шапки и этим зарабатывала на жизнь. Были это люди бедные, хорошие и отзывчивые.
Квартира состояла из трех маленьких комнатушек и кухни. Были полки со старыми книгами, среди которых я обнаружил «Господ Головлевых», Католический иллюстрированный еженедельник, несколько произведений Радзевичувны, книги сугубо религиозного содержания и т.д.
От полного безделья перечитал вдоль и поперек эту разномастную библиотеку. Как только кто-нибудь приходил, собаки поднимали лай и я стремительно ретировался в заднюю комнату.
Между прочим, ты помнишь, у моей бедной мамы была маленькая черная собачки Томик. Так вот этот Томик через Юзефу попал туда же, где был я. Глядел на эту собачку. Больно было думать о бедной маме, оставшейся в гетто.
Приблизительно через неделю после моего прихода, однажды вечером пришла Леночка и сказала, что Лавриновичи дали ей недвусмысленно понять, что они боятся и не склонны ее больше держать. Я был в отчаянии, тем более, что и сам чувствовал, что мои хозяева тоже боятся.
Начались ежечасные разговоры, что одну семью, скрывавшую еврейку, литовцы замучили, что кто-то следит за квартирой, что соседи прознали и плохо реагируют. В общем, почва ускользала из-под ног. Это время совпало с массовыми расправами над евреями. Террор достиг высшего напряжения. Ежедневно много тысяч людей гнали через весь город на Понары. Казалось, сам воздух был насыщен страданиями несчастных.
Леночка осталась ночевать у нас, решено было, что на следующий день нас отвезут в Черный Бор, где у моих хозяев были дальние родственники и где находилась дочка хозяйки. С этой мыслью постелили как всегда на полу и легли спать на пол. Что было дальше, напишу в следующем письме.
Отвечаю на твои вопросы. В гетто №2, где мы жили, была амбулатория. Она помещалась в библиотеке Страшуна. Клиентов было больше чем достаточно. Так как каждый день множество тяжело избитых и изувеченных людей возвращались с работы. Врачи были вначале в лучшем положении, чем остальные. Их не истребляли. Однако впоследствии их постигла общая участь.
Сегодня ночью едем на 5 дней в Вильну, получил командировку. Хочу собрать остатки вещей и сходить к врачу. Чувствую себя не то чтобы плохо, но слабо. Впрочем, ничего удивительного. Со временем напишу тебе о всех моих злоключениях. У тебя, возможно, первым долгом возникла мысль: как он мог вообще все это перенести.
Целую вас всех троих! Жду с нетерпением ответа.
Любящий вас Сережа.
Письмо 9
12.05.1945
Дорогие мои!
Сам не знаю, с чего начать: с личных ли актуальных проблем или же продолжить свои воспоминания. Начну все же с ответов на волнующие вас проблемы.
Итак, меня чрезвычайно радует, что Марик будет в Вильне, и, конечно, до конца июня никуда не поеду, так как поехать в Вильну в это время я тоже едва ли смогу из-за экзаменационной поры.
Было бы желательно, чтобы ты по дороге остановился у меня. Поезд приходит в 4 утра. Пробудешь у меня, сколько сможешь. Мы детально обсудим все вопросы, отдохнёшь с дороги и поедешь дальше в Вильно. Я к этому времени переменю адрес и буду жить у Щуголя, а где живет следователь – всякий покажет.
![]()
Сморгонь
На всякий случай пишу, что это в Почтовом переулке около военкомата. Вообще-то, на этот счет я лично думаю, что нам всем свойственно всегда искать чего-то нового, помнишь, как учили Онегина: «Им овладело беспокойство, стремленье к перемене мест, весьма мучительное свойство, и многих непременный крест» (цитата изменена неспроста, как мне кажется – Ин.З.).
Это теперь относится ко многим, в том числе и к нам. Уж так человек создан: когда он идет, ему хочется сесть, когда он уже сел, ему хочется лечь, а когда он лежит, ему хочется встать и снова идти.
Я лично уже столько выстрадал, что мне хорошо здесь, спокойно, и я бы никуда не стремился, но моя Леночка на этот счет придерживается другого мнения, ее пугает перспектива остаться в такой дыре, как Сморгонь.
Обо всем этом и о возможностях поговорим весьма подробно при личном свидании. Но пока ограничусь тем, что считаю безусловным, не подлежащим никаким сомнениям фактам, что тебе с твоей высокой квалификацией несомненно удастся хорошо устроиться там, где ты сам пожелаешь.
Жизнь здесь, мне кажется, дешевле, чем у вас, что касается хулиганства, то это не так страшно, соответствующие органы принимают нужные меры. А им нельзя отказать в умении и опытности.
Одеться тоже не так трудно, конечно, постепенно. В общем, советую настоятельно приехать, обстоятельно взвесить на месте все за и против и принять нужное решение. Мы здесь живем вполне прилично, проживая до 1000 р в месяц.
Конечно, в Вильне цены другие, там, когда я приезжаю, деньги буквально приобретают свойство текучести и уходят сквозь пальцы. Я теперь хочу заняться дополнительно к своей службе переводами с иностранных языков и мы уже написали в Москву родственникам и знакомым, чтобы нам прислали материалы.
Говорят, за переводы хорошо платят, а я, сидя в глухой провинции и имея время, ежедневно по нескольку часов изучаю английский язык и теперь чувствую, что основательно углубил свои познания.
Я не теряю надежды, что мне скоро удастся взять на руки твою дорогую дочурку, и эта мысль меня искренне радует. Я уже люблю этого Гордоненка, мельчайшую разновидность нашей породы.
Продолжаю свой рассказ. Итак, в одно далеко не прекрасное октябрьское утро 1941 года в сопровождении покровительствовавшей нам женщины отправились в Черный Бор, пройдя 11 км. И почти никого не встретив, мы пришли в скромный крестьянский домик, приняли нас довольно хорошо.
Однако, оказалось, что там уже была одна пожилая еврейка, проживавшая ранее недалеко, семью которой уже убили. В связи с нашим приходом этой женщине начали отказывать в дальнейшем гостеприимстве, однако ока все же, как я теперь узнал, уцелела.
Пошли однообразные дни. Как только за дверью лаяла собака, мы прятались. Через неделю начались намеки на то, что есть маленькие дети, которых грешно подвергать опасности, связанной с нашим присутствием и на 11-й день нам дали понять, что пора и честь знать.
Мы пошли обратно в Вильну. По дороге был момент, когда какого-то отвратительного вида литовец стал пристально к нам приглядываться и даже пошел за нами. К счастью, мы сохранили внешнее спокойствие и гад, видимо, не уверенный в своих подозрениях, ретировался.
Придя к семье Т., где мы жили до Черного Бора, мы снова нашли себе на несколько дней пристанище. В городе все время свирепствовал с неослабевающей силой кровавый террор.
Ежедневно на Понары гнали тысячи людей, там озверелые немецко-литовские ублюдки закапывали живыми в землю. Истязали, потешались тем, что маленьких детей брали за ноги и разбивали им головы о камни, убивали ударами лопат и прикладов, а чаще всего живых бросали в глубокие ямы, заполненные ранеными и убитыми, заливали негашеной известью и закапывали.
Стон и плач поднимался над всей страной. Одни погибали, другие зверствовали, третьи, а таких было больше всего, грабили, присваивали чужое добро, богатели. Когда погибло несколько польских семей, скрывавших у себя евреев, мы ясно почувствовали, что больше оставаться не можем, пошли в город вечером, точно даже не зная, куда мы идем.
Такой родной, с детства знакомый город таил теперь в каждом уголке своем ужас страшных пыток и смерти. Мы пошли на Георгиевскую №16 (где жил Штраль) (ныне пр. Гедиминаса, дом не сохранился - Ин.З.). В этом доме у своей невестки скрывался Лева Фиалко. Его за день до этого привезли обратно домой, так как он болел тифом. Помочь нам там ничем не смогли, он сам не знал, куда деваться и что делать.
Просидев у него час, мы отправились на Большую №14, в дом, где жили родители Лены и откуда нас забрали в гетто, рискуя быть замеченными дворником, что было равносильно гибели. Мы пробрались к знакомым соседям, которые разрешили нам переночевать. О дальнейшем в следующем письме. Крепко вас всех троих обнимаю.
Сережа.
![]()
Ул Диджёйи (Большая), нумерация домов не совпадает с довоенной; возможно, двухэтажный дом перед церковью - Ин.З.
Письмо 10
28.06.1945
Дорогие мои!
Только вчера получил ваше письмо, на этот раз Марик сделал длительную паузу, больше пока этого не делайте. Ибо я жду от вас писем с большим нетерпением. У меня все по-старому. Я, по сути дела, так устал от всех передряг, что невольно ценю так называемое «внутреннее спокойствие». Пожалуй, именно это и заставляет меня сидеть в Сморгони. Мне известно, что в настоящее время на преподавателей английского языка большой спрос. В Минске я бы мог устроиться при каком-нибудь институте, зарабатывать в 4 раза больше, чем тут, и получать литературный паек.
Но тут уже все вошло в привычную колею. Жизнь идет размеренно, спокойно, меня все знают, и я всех знаю. А там придется устраиваться заново – и хлопотно, и беспокойно. Кроме того, вопрос квартиры, вопрос многих необходимых в домашнем обиходе вещей, которые на новом месте придется изыскивать и т.д.
Все-таки я собираюсь в августе съездить в Минск, так сказать, присмотреться. В Вильне тоже можно было бы получить работу, но там жить мне было бы тяжело, ибо каждый камень, КАЖДАЯ ДЕТАЛЬ НАПОМИНАЕТ О ДРУГИХ ВРЕМЕНАХ, О БЛИЗКИХ, НАВСЕГДА УШЕДШИХ, И ПЕРЕЖИТЫХ СТРАДАНИЯХ.
Отвечая на твои вопросы, сообщаю: Лева Фиалко погиб в Барановичах в 43-м году. Он скрывался под чужой фамилией, но благодаря случайности (обыск у знакомых, где он был в гостях) погиб. Подробности о нем я узнал от одной русской девушки, с которой у него был роман и которая помогала ему спастись.
Виленские подданные уехали или уезжают в Польшу, это каждый бывший подданный может сделать. Я однако пока не прельщаюсь. Живу я пока с Щуголем и его женой в отдельном хорошем домике, владельцы выехали в Польшу. И мы полные хозяева, есть огород, предпосылки завести корову и поросенка. В Вильно квартиру получить сравнительно нетрудно, так как много народу уезжает в Польшу. Однако в городе все стоит дороже и нужно много денег, чтобы жить хоть приблизительно так, как жилось.
Продолжаю свои воспоминания.
Нам удалось уговорить знакомых позволить нам переночевать. Видно было, что они здорово боятся, но выгнать нас на верную гибель в ночное, недозволенное для хождения время не решились и пригласили нас остаться до рассвета.
После весьма скромного ужина мы легли спать, и, как это ни странно, спали крепко, а ведь через несколько часов нам предстояло лишиться пристанища и очутиться среди бешеных врагов, не имея почти никаких шансов уцелеть.
Помню осеннее утро, бледный рассвет, мелкий дождик. Мы прошмыгнули незамеченными через двор и пошли по Большой на Заречье. Мы решили пойти в костел Петра и Павла, простоять там часов до 9-ти и потом зайти на некоторое время к одному нашему знакомому (Зану), который живет на Антоколе.
По дороге мы встретили толпу евреев, которые переулками шли на работу. Согласно немецким приказам они носили на груди и на спине жёлтые ленты, шли по середине улицы и никто не смел с ними даже здороваться.
Около здания технической школы какой-то немец выскочил их автомобиля и задержал меня и еще несколько мужчин. Потребовал, чтобы мы толкали его грузовик с горы, чтобы запустить мотор. За этот труд он дал мне папиросу.
![]()
Костел Св. Петра и Павла в Антакальнисе (Антоколе)
Потом мы пришли в костел и несколько часов простояли, изображая молящихся. Как это зачастую бывает, спасительная мысль возникает неожиданно! Леночка вспомнила, что рядом живет женщина, которая долгое время служила у ее родителей домработницей. Мы пошли к ней, и она отвела нас к своим родственникам, которые оказались очень милыми людьми и предложили нам на некоторое время поселиться у них.
Жили они тоже на Антоколе в полуподвальном помещении. Нас накормили, устроили в задней комнате, где был большой шкаф, в который всегда можно было залезть, чтобы спрятаться. У этих людей я прожил неделю, а Леночка – две. О том, что было дальше, расскажу в следующем письме. Целую всех. Сережа.
С нетерпением ждем вашего приезда, Марик! Привет сердечный Досе. Ваша Лена.
(Это, по-видимому, из другого письма - прим. автора книги)
О том, что происходило дольше, напишу подробно в следующем письме. Быть может, ряд моих писем, хоть бледно, отразит часть ужаса, который нам пришлось пережить. Быть может, ты, читая их знакомым, усилишь в ком-нибудь чувство ненависти к проклятым фашистским бешеным собакам, тогда моя цель будет достигнута.
Помнить и мстить – вот девиз нашей жизни. В этом духе надо воспитывать и детей. Сегодня кончаю. Жду ответа. Крепко целую твою жену, дочурку и тебя самого.
Твою девочку я заочно полюбил. И если суждено будет, то с огромной радостью буду ее пестовать и ласкать. Великое счастье, что она родилась вдали от всех этих кошмаров. Досе сердечный поклон. К ней, так же, как и к тебе, я питаю самые родственные, самые теплые чувства.
Сергей.
Дорогие Дося и Марик!
Известие о том, что Вы, Марик, собираетесь в Москву и, возможно, посетите нас, меня обрадовало: ведь вы один из немногих наших близких, оставшихся в живых! Историю с шелковыми чулками я совсем забыла. Теперь, конечно, о простых надо мечтать.
Преданная вам Лена.
Послесловие следует.
Письмо 7
22.02.45
Дорогие Марик и Дося!
Вчера я получил ваше письмо, очень вам благодарен за фотографию, особенно долго всматривался в черты вашей дочурки. Жаль, что я не имею возможности лично с ней познакомиться. Надеюсь, однако, что раньше или позже нам удастся встретиться и, быть может, удастся устроиться в одном городе.
Пока что продолжаю свой печальный рассказ. Однажды в начале октября 1941 г., было это как раз в день еврейского праздника Йом кипур, когда мы должны были возвращаться в гетто с принудительных работ, вдруг поползли страшные слухи, что гетто днем подверглось нападению и что почти всех оставшихся там женщин и детей увели на Понары.
Нас повели другим, окружным путем через Малую Погулянку, (неразборчиво), Людвисарскую, по дороге эти вести подтвердились. Можешь себе представить, в каком состоянии я был. Не знал, смогу ли я когда-нибудь увидеть маму, Леночку и тещу.
Когда мы входили в гетто, только несколько причитавших женщин встретили нас у ворот, всегда же собиралась большая толпа. Я как сумасшедший бросился к нашему дому.
Основные ворота вильнюсского гетто. Угол улиц Руднинку и Всех Святых. фото D.Artzt, 1942 г. Из архива Музея евреев Литвы.Я твердо решил немедленно покончить с собой, если мои близкие погибли.
Когда я бежал по лестнице, услышал родные голоса. Они были целы! Оказывается, в три часа дня в гетто ворвалось несколько сот вооруженных литовских собак под предводительством гестаповцев и увели на казнь 700 женщин, детей и стариков.
Один литовец вошел в нашу комнату и велел моим собираться. Леночка, подсознательно чувствуя смертельную опасность, стала его просить дать ей возможность немного подождать возвращения мужа, который должен вернуться с работы.
Он сначала говорил, что теперь ей мужа не надо, он будет ей мужем, мама уже стала собираться, а Леночка все просила обождать, вдруг палач почему-то встал и ушел. То ли он был пьян и ему захотелось выйти, то ли совесть заговорила даже в таком изверге, но благодаря этой случайности они на это раз избегли гибели.
Тогда увели из нашей комнаты нескольких человек.
Я сидел с моими близкими, когда вдруг, часов уже в 7, уже было почти совсем темно, раздались крики, что снова хватают людей. Не знал, что делать. Мы с Леночкой пошли в комнату, где жил Сеня Ремигольский с родителями, он был врачом. Думалось, что может быть к нему не подойдут.
Однако через минуту комната была битком набита людьми, рассуждавшими точно также. Сеня Р. сделал мне знак глазами следовать за ним, и я с Леночкой вышли за ним на двор, потом на улицу, кругом раздавались жалобные крики и ругань палачей.
Сеня умел говорить по-литовски, он шел за нами и делал вид, что нас ругает. Нам удалось добраться до библиотеки Страшуна. Там помещалась амбулатория. В ней заперлись врачи со своими семьями. Попасть внутрь нечего было и думать, никто бы нам не открыл.
M. Strašūno biblioteka Vilniuje Страх смерти срывает с людей все маски. Мы с Леночкой легли в темном подъезде на землю и стали ждать. Буквально над нашими головами раздавались шаги палачей, слышно было каждое их слово, так продолжалось минут 20, потом они отдалились.
В это время в подъезд спустился доктор Моггер и увидев, что кто-то лежит, стал гнать нас вон. Я ему тихим голосом дал понять, что если он не замолчит, я размозжу ему голову. Он узнал меня и успокоился.
Ещё через полчаса палачи со своими жертвами ушли, и мы вернулись в наш дом. Мама и теща уцелели, им удалось выскользнуть уже тогда, когда они стояли в рядах перед воротами.
В этот день увели живших в нами в одной комнате: дядю Леночки Льва Як. Парисса, ее кузину Мишлин с маленькой девочкой сиротой, про которую я вам писал, Софью Наумовну Сыркину, провизора Ролиса с женой и дочерью.
Всего в этот день из гетто увели более 2000 человек. Из 1-го гетто – около 4000. Всех повели сначала в Мушинскую тюрьму, там во дворе продержали пару суток и затем на Понары.
Вильнюсское гетто. Ул. Руднинку. Фото из архива Музея евреев Литвы.В тот вечер я решил бежать во что бы то ни стало. Я отдавал себе отчет, что шансов спастись у нас почти нет. Не было средств. Немцы и литовцы убивали тех, кто скрывал евреев, о партизанах тогда еще не было и слуху. Не было определенного плана бегства, и все же я решил не оставаться в гетто.
Помню, что когда я утром должен был снова идти на работу, с какой завистью я смотрел на перелетных птиц. Каким бесконечно беспомощным я себя чувствовал. По дороге на работу нас соединили с евреями из 1-го гетто.
К моей большой радости, Даня был цел. Я пошел рядом с ним и стал посвящать его в свое решение. Даня отнесся ко всему очень скептически. Он доказывал мне, что нас тотчас же поймают. Так как стоит только раздеть, чтобы найти доказательства, и что никто нас прятать не станет, что у Леночки парисовский нос, словом, все то, что я сам хорошо знал.
Что касается мамы, то я понимал, что взять ее с собой невозможно. Думал только, что ей смогу потом помочь, если сам вырвусь. Как мы подготовили и осуществили наш побег, опишу тебе подробно в следующем письме.
Теперь кончаю. Завтра мне придется проводить сверх программы политзанятия с учителями нашей школы, так что сажусь готовиться. Жду скорого ответа. Целую всех троих. Ваш Сережа.
Дорогие! Сердечно вам кланяюсь. Благодарю за фотографию. По-моему, вы оба хорошо выглядите, а маленькая Ирочка – прелесть.
Ваша Лена.
Письмо 8
28.03.45
Дорогие Марик и Дося!
Вчера получил ваше письмо. Особенно благодарен за фотографию вашей Ирки. Она на ней выглядит очень трогательно. Вспоминаю, что когда-то у вас на Архангельской висела фотография Марика, кажется, в таком же костюме и в такой же позе.
Продолжаю мои воспоминания. Решив бежать из гетто, я стал искать людей, которые согласились бы нас приютить, хотя бы на первое время. У меня появились знакомые, которые стали предлагать мне фальшивые документы за огромные деньги. А также устроить переезды в другой город, где нет такого и можно будет спокойно жить.
Это все были аферисты – любители легкой наживы.
Всюду, где только были немцы, евреи подвергались поголовному истреблению, но только в Литве это началось несколько раньше, чем в Белоруссии и Польше, и никто так не усердствовал и не свирепствовал, как литовцы.
В конце концов через бывшую домработницу моего тестя я узнал, что ее родственники согласны дать мне приют в своей квартире, а Леночку спрячет ее подруга Галя Лавринович (дочь портного). Я был на работе. В обеденный перерыв упомянутая домработница Юзефа принесла мне записку от Леночки, из которой я узнал, что что она уже у Лавриновичей. Её вывел врач Сеня Ремигольский из гетто под предлогом, что она больна и он ведет ее в еврейский госпиталь (находился в гетто №1).
Я решил бежать тотчас же. Обнялся в последний раз с Даней и, воспользовавшись тем, что часовой отвернулся, а улица была пуста, перемахнул через забор, сорвал с себя латы и пошел в неизвестное.
Мне надо было попасть на переулок Доброй Рады, что в самом конце Легионовой. Я толком не знал этого района, а спрашивать дорогу боялся, вообще должен сказать тебе, что это чувство было не из приятных, идти и знать, что каждую минуту тебя могут схватить и после мучительных пыток отправить на Понары.
Потом я волей-неволей привык к таким прогулкам, но тогда каждый встречный казался мне именно тем, кто выдаст, и вид литовских полицейских собак наводил уныние (!!! – Ин.З.).
После долгого плутания я пришел в маленький деревянный домишко в глухом закоулке. Там меня уже ждали и приняли очень мило. Семья состояла из хозяйки, двух ее сестер и троих детей, сыновей. Дочь была в это время в деревне. Мальчики были в возрасте 22, 20 и 16 лет. Один работал на мебельной фабрике. Другой был кочегаром. Самый младший ничего не делал.
Мать владелицы домика была при советской власти кухаркой в детдоме. При немцах она стала шить шапки и этим зарабатывала на жизнь. Были это люди бедные, хорошие и отзывчивые.
Квартира состояла из трех маленьких комнатушек и кухни. Были полки со старыми книгами, среди которых я обнаружил «Господ Головлевых», Католический иллюстрированный еженедельник, несколько произведений Радзевичувны, книги сугубо религиозного содержания и т.д.
От полного безделья перечитал вдоль и поперек эту разномастную библиотеку. Как только кто-нибудь приходил, собаки поднимали лай и я стремительно ретировался в заднюю комнату.
Между прочим, ты помнишь, у моей бедной мамы была маленькая черная собачки Томик. Так вот этот Томик через Юзефу попал туда же, где был я. Глядел на эту собачку. Больно было думать о бедной маме, оставшейся в гетто.
Приблизительно через неделю после моего прихода, однажды вечером пришла Леночка и сказала, что Лавриновичи дали ей недвусмысленно понять, что они боятся и не склонны ее больше держать. Я был в отчаянии, тем более, что и сам чувствовал, что мои хозяева тоже боятся.
Начались ежечасные разговоры, что одну семью, скрывавшую еврейку, литовцы замучили, что кто-то следит за квартирой, что соседи прознали и плохо реагируют. В общем, почва ускользала из-под ног. Это время совпало с массовыми расправами над евреями. Террор достиг высшего напряжения. Ежедневно много тысяч людей гнали через весь город на Понары. Казалось, сам воздух был насыщен страданиями несчастных.
Леночка осталась ночевать у нас, решено было, что на следующий день нас отвезут в Черный Бор, где у моих хозяев были дальние родственники и где находилась дочка хозяйки. С этой мыслью постелили как всегда на полу и легли спать на пол. Что было дальше, напишу в следующем письме.
Отвечаю на твои вопросы. В гетто №2, где мы жили, была амбулатория. Она помещалась в библиотеке Страшуна. Клиентов было больше чем достаточно. Так как каждый день множество тяжело избитых и изувеченных людей возвращались с работы. Врачи были вначале в лучшем положении, чем остальные. Их не истребляли. Однако впоследствии их постигла общая участь.
Сегодня ночью едем на 5 дней в Вильну, получил командировку. Хочу собрать остатки вещей и сходить к врачу. Чувствую себя не то чтобы плохо, но слабо. Впрочем, ничего удивительного. Со временем напишу тебе о всех моих злоключениях. У тебя, возможно, первым долгом возникла мысль: как он мог вообще все это перенести.
Целую вас всех троих! Жду с нетерпением ответа.
Любящий вас Сережа.
Письмо 9
12.05.1945
Дорогие мои!
Сам не знаю, с чего начать: с личных ли актуальных проблем или же продолжить свои воспоминания. Начну все же с ответов на волнующие вас проблемы.
Итак, меня чрезвычайно радует, что Марик будет в Вильне, и, конечно, до конца июня никуда не поеду, так как поехать в Вильну в это время я тоже едва ли смогу из-за экзаменационной поры.
Было бы желательно, чтобы ты по дороге остановился у меня. Поезд приходит в 4 утра. Пробудешь у меня, сколько сможешь. Мы детально обсудим все вопросы, отдохнёшь с дороги и поедешь дальше в Вильно. Я к этому времени переменю адрес и буду жить у Щуголя, а где живет следователь – всякий покажет.
СморгоньНа всякий случай пишу, что это в Почтовом переулке около военкомата. Вообще-то, на этот счет я лично думаю, что нам всем свойственно всегда искать чего-то нового, помнишь, как учили Онегина: «Им овладело беспокойство, стремленье к перемене мест, весьма мучительное свойство, и многих непременный крест» (цитата изменена неспроста, как мне кажется – Ин.З.).
Это теперь относится ко многим, в том числе и к нам. Уж так человек создан: когда он идет, ему хочется сесть, когда он уже сел, ему хочется лечь, а когда он лежит, ему хочется встать и снова идти.
Я лично уже столько выстрадал, что мне хорошо здесь, спокойно, и я бы никуда не стремился, но моя Леночка на этот счет придерживается другого мнения, ее пугает перспектива остаться в такой дыре, как Сморгонь.
Обо всем этом и о возможностях поговорим весьма подробно при личном свидании. Но пока ограничусь тем, что считаю безусловным, не подлежащим никаким сомнениям фактам, что тебе с твоей высокой квалификацией несомненно удастся хорошо устроиться там, где ты сам пожелаешь.
Жизнь здесь, мне кажется, дешевле, чем у вас, что касается хулиганства, то это не так страшно, соответствующие органы принимают нужные меры. А им нельзя отказать в умении и опытности.
Одеться тоже не так трудно, конечно, постепенно. В общем, советую настоятельно приехать, обстоятельно взвесить на месте все за и против и принять нужное решение. Мы здесь живем вполне прилично, проживая до 1000 р в месяц.
Конечно, в Вильне цены другие, там, когда я приезжаю, деньги буквально приобретают свойство текучести и уходят сквозь пальцы. Я теперь хочу заняться дополнительно к своей службе переводами с иностранных языков и мы уже написали в Москву родственникам и знакомым, чтобы нам прислали материалы.
Говорят, за переводы хорошо платят, а я, сидя в глухой провинции и имея время, ежедневно по нескольку часов изучаю английский язык и теперь чувствую, что основательно углубил свои познания.
Я не теряю надежды, что мне скоро удастся взять на руки твою дорогую дочурку, и эта мысль меня искренне радует. Я уже люблю этого Гордоненка, мельчайшую разновидность нашей породы.
Продолжаю свой рассказ. Итак, в одно далеко не прекрасное октябрьское утро 1941 года в сопровождении покровительствовавшей нам женщины отправились в Черный Бор, пройдя 11 км. И почти никого не встретив, мы пришли в скромный крестьянский домик, приняли нас довольно хорошо.
Однако, оказалось, что там уже была одна пожилая еврейка, проживавшая ранее недалеко, семью которой уже убили. В связи с нашим приходом этой женщине начали отказывать в дальнейшем гостеприимстве, однако ока все же, как я теперь узнал, уцелела.
Пошли однообразные дни. Как только за дверью лаяла собака, мы прятались. Через неделю начались намеки на то, что есть маленькие дети, которых грешно подвергать опасности, связанной с нашим присутствием и на 11-й день нам дали понять, что пора и честь знать.
Мы пошли обратно в Вильну. По дороге был момент, когда какого-то отвратительного вида литовец стал пристально к нам приглядываться и даже пошел за нами. К счастью, мы сохранили внешнее спокойствие и гад, видимо, не уверенный в своих подозрениях, ретировался.
Придя к семье Т., где мы жили до Черного Бора, мы снова нашли себе на несколько дней пристанище. В городе все время свирепствовал с неослабевающей силой кровавый террор.
Ежедневно на Понары гнали тысячи людей, там озверелые немецко-литовские ублюдки закапывали живыми в землю. Истязали, потешались тем, что маленьких детей брали за ноги и разбивали им головы о камни, убивали ударами лопат и прикладов, а чаще всего живых бросали в глубокие ямы, заполненные ранеными и убитыми, заливали негашеной известью и закапывали.
Стон и плач поднимался над всей страной. Одни погибали, другие зверствовали, третьи, а таких было больше всего, грабили, присваивали чужое добро, богатели. Когда погибло несколько польских семей, скрывавших у себя евреев, мы ясно почувствовали, что больше оставаться не можем, пошли в город вечером, точно даже не зная, куда мы идем.
Такой родной, с детства знакомый город таил теперь в каждом уголке своем ужас страшных пыток и смерти. Мы пошли на Георгиевскую №16 (где жил Штраль) (ныне пр. Гедиминаса, дом не сохранился - Ин.З.). В этом доме у своей невестки скрывался Лева Фиалко. Его за день до этого привезли обратно домой, так как он болел тифом. Помочь нам там ничем не смогли, он сам не знал, куда деваться и что делать.
Просидев у него час, мы отправились на Большую №14, в дом, где жили родители Лены и откуда нас забрали в гетто, рискуя быть замеченными дворником, что было равносильно гибели. Мы пробрались к знакомым соседям, которые разрешили нам переночевать. О дальнейшем в следующем письме. Крепко вас всех троих обнимаю.
Сережа.
Ул Диджёйи (Большая), нумерация домов не совпадает с довоенной; возможно, двухэтажный дом перед церковью - Ин.З.Письмо 10
28.06.1945
Дорогие мои!
Только вчера получил ваше письмо, на этот раз Марик сделал длительную паузу, больше пока этого не делайте. Ибо я жду от вас писем с большим нетерпением. У меня все по-старому. Я, по сути дела, так устал от всех передряг, что невольно ценю так называемое «внутреннее спокойствие». Пожалуй, именно это и заставляет меня сидеть в Сморгони. Мне известно, что в настоящее время на преподавателей английского языка большой спрос. В Минске я бы мог устроиться при каком-нибудь институте, зарабатывать в 4 раза больше, чем тут, и получать литературный паек.
Но тут уже все вошло в привычную колею. Жизнь идет размеренно, спокойно, меня все знают, и я всех знаю. А там придется устраиваться заново – и хлопотно, и беспокойно. Кроме того, вопрос квартиры, вопрос многих необходимых в домашнем обиходе вещей, которые на новом месте придется изыскивать и т.д.
Все-таки я собираюсь в августе съездить в Минск, так сказать, присмотреться. В Вильне тоже можно было бы получить работу, но там жить мне было бы тяжело, ибо каждый камень, КАЖДАЯ ДЕТАЛЬ НАПОМИНАЕТ О ДРУГИХ ВРЕМЕНАХ, О БЛИЗКИХ, НАВСЕГДА УШЕДШИХ, И ПЕРЕЖИТЫХ СТРАДАНИЯХ.
Отвечая на твои вопросы, сообщаю: Лева Фиалко погиб в Барановичах в 43-м году. Он скрывался под чужой фамилией, но благодаря случайности (обыск у знакомых, где он был в гостях) погиб. Подробности о нем я узнал от одной русской девушки, с которой у него был роман и которая помогала ему спастись.
Виленские подданные уехали или уезжают в Польшу, это каждый бывший подданный может сделать. Я однако пока не прельщаюсь. Живу я пока с Щуголем и его женой в отдельном хорошем домике, владельцы выехали в Польшу. И мы полные хозяева, есть огород, предпосылки завести корову и поросенка. В Вильно квартиру получить сравнительно нетрудно, так как много народу уезжает в Польшу. Однако в городе все стоит дороже и нужно много денег, чтобы жить хоть приблизительно так, как жилось.
Продолжаю свои воспоминания.
Нам удалось уговорить знакомых позволить нам переночевать. Видно было, что они здорово боятся, но выгнать нас на верную гибель в ночное, недозволенное для хождения время не решились и пригласили нас остаться до рассвета.
После весьма скромного ужина мы легли спать, и, как это ни странно, спали крепко, а ведь через несколько часов нам предстояло лишиться пристанища и очутиться среди бешеных врагов, не имея почти никаких шансов уцелеть.
Помню осеннее утро, бледный рассвет, мелкий дождик. Мы прошмыгнули незамеченными через двор и пошли по Большой на Заречье. Мы решили пойти в костел Петра и Павла, простоять там часов до 9-ти и потом зайти на некоторое время к одному нашему знакомому (Зану), который живет на Антоколе.
По дороге мы встретили толпу евреев, которые переулками шли на работу. Согласно немецким приказам они носили на груди и на спине жёлтые ленты, шли по середине улицы и никто не смел с ними даже здороваться.
Около здания технической школы какой-то немец выскочил их автомобиля и задержал меня и еще несколько мужчин. Потребовал, чтобы мы толкали его грузовик с горы, чтобы запустить мотор. За этот труд он дал мне папиросу.
Костел Св. Петра и Павла в Антакальнисе (Антоколе)Потом мы пришли в костел и несколько часов простояли, изображая молящихся. Как это зачастую бывает, спасительная мысль возникает неожиданно! Леночка вспомнила, что рядом живет женщина, которая долгое время служила у ее родителей домработницей. Мы пошли к ней, и она отвела нас к своим родственникам, которые оказались очень милыми людьми и предложили нам на некоторое время поселиться у них.
Жили они тоже на Антоколе в полуподвальном помещении. Нас накормили, устроили в задней комнате, где был большой шкаф, в который всегда можно было залезть, чтобы спрятаться. У этих людей я прожил неделю, а Леночка – две. О том, что было дальше, расскажу в следующем письме. Целую всех. Сережа.
С нетерпением ждем вашего приезда, Марик! Привет сердечный Досе. Ваша Лена.
(Это, по-видимому, из другого письма - прим. автора книги)
О том, что происходило дольше, напишу подробно в следующем письме. Быть может, ряд моих писем, хоть бледно, отразит часть ужаса, который нам пришлось пережить. Быть может, ты, читая их знакомым, усилишь в ком-нибудь чувство ненависти к проклятым фашистским бешеным собакам, тогда моя цель будет достигнута.
Помнить и мстить – вот девиз нашей жизни. В этом духе надо воспитывать и детей. Сегодня кончаю. Жду ответа. Крепко целую твою жену, дочурку и тебя самого.
Твою девочку я заочно полюбил. И если суждено будет, то с огромной радостью буду ее пестовать и ласкать. Великое счастье, что она родилась вдали от всех этих кошмаров. Досе сердечный поклон. К ней, так же, как и к тебе, я питаю самые родственные, самые теплые чувства.
Сергей.
Дорогие Дося и Марик!
Известие о том, что Вы, Марик, собираетесь в Москву и, возможно, посетите нас, меня обрадовало: ведь вы один из немногих наших близких, оставшихся в живых! Историю с шелковыми чулками я совсем забыла. Теперь, конечно, о простых надо мечтать.
Преданная вам Лена.
Послесловие следует.