Продолжение. Начало в: http://in-es.livejournal.com/64806.html
Повторю окончание рассказа моего однокурсника Андрея Фролова и продолжу так, как помню сама.
Мы были на третьем курсе. В училище ввели пропускную систему — как для студентов, так и для педагогов. Многие не таскали пропуска с собой, а оставляли их на вахте. Адам Соломонович тоже.
Приходит он на работу, вахтёрша требует пропуск. Он говорит, что пропуск у неё в столе, но она «знать ничего не знает» (ходят слухи, что она прошлась и по национальному вопросу, но я лично всего этого не слышал и не видел, у нас в этот день не было первой пары).
В общем, Адам Соломонович сам полез за ключом, она симулировала сердечный приступ, она же, как говорят, вызвала «скорую» и милицию, нашлись «свидетели» того, что Адам Соломонович «ударил женщину» — вот такой вот фарс. Воспринимается как фрагмент бездарного сериала. Однако это было. Как и наши потуги на «студенческие волнения», и экстренное общее собрание, где на полном серьёзе изложили этот фарс, и увольнение Адама Соломоновича «без права преподавания», и последующее его тапёрство во Дворце бракосочетаний, концертмейстерство в самодеятельном вокальном кружке, недолгое преподавание (нелегальное) в джазовом училище и — наконец — отъезд в Израиль.
В понедельник 12 февраля 1979 года я дождалась окончания лекции у А.С. и попросила у него очередную задачу по гармонии. О том, что мои однокурсники решают сногсшибательные гармонические задачи, в то время как мы корпим над невыразительными и плоскими, с позволения сказать, мелодиями, я уже слышала и решила обратиться к нему. Он быстро написал мне задачу, и мы вышли из училища вместе. Он сдал ключ на вахту, но, разумеется, мне не пришло в голову проверить, вернули ли ему взамен ключа его удостоверение.
Незадолго до описываемого события в училище ввели пропускную систему: при входе следовало предъявить студенческий билет или пропуск, преподавателям также выдали пропуска. Беря ключ для занятий, пропуск нужно было оставить в ящике для ключа. Вызвано это было тем, что в ноябре из училища украли дорогой, внушительных размеров орган. Музыкантам, людям искусства, такой военный режим был неудобен и морально (ограничение свободы, введение рамок) и физически (все мы таскали с собой тяжелые портфели с нотами, а половина из нас вдобавок еще и инструменты). Кроме того, это было очень непривычно, ново и противно.
Придя на следующий день утром на работу, А.С. попросил ключ от класса. «Ваш пропуск», - спросила вахтерша. А.С. стал рыться в карманах и портфеле, но не нашел. «Наверное, я забыл пропуск дома, - сказал он, - но вот мои студенты, они меня ждут, мне нужно с ними заниматься». «Ничего не знаю, я не имею права дать Вам ключ без пропуска, идите к директору», - сказала вахтерша, толстая грубая баба, про которую говорили, что раньше она работала надзирательницей в «Крестах». Адам пошел в кабинет директора, к завучу, но ни директора, ни завуча к началу занятий не оказалось на месте. И тогда Адам решил, что да, она не имеет права дать ему ключ, но он возьмет его сам, и потянулся к ящику с ключами. Она стукнула его по руке, вцепилась в него, порвала рукав пиджака, а он машинально дал ей пощечину.
Но не попал по щеке, а попал по воротнику ватника. Адам взял ключ и пошел заниматься со студентами. Вахтерша же стала кричать, что ее стукнули по голове, и у нее сотрясение мозга. Прибежала медсестра и вызвала скорую помощь, которая забрала вахтершу в больницу. Видимо, в это время явились на работу завуч и директор и отстранили А.С. от занятий вплоть до выяснения обстоятельств.
Я пришла в училище к 10 часам и почувствовала какую-то суматоху. Студенты толпились в коридоре у кабинета А.С. «Ему запретили с нами заниматься, он пишет объяснительную записку», - услышала я. Со школьных лет мама внушала мне, что ни под каким видом и ни при каких обстоятельствах объяснительных записок писать нельзя. «Неважно, что ты там напишешь. Бумага, написанная тобой – документ, на основании которого с тобой могут поступить как угодно, а без бумаги они формально не имеют права тебе ни выговор объявить, ни сделать чего-либо другого». Набравшись смелости, я постучала в дверь. А.С. сидел и весело что-то писал. «Немедленно выйдите!» - закричал он на меня. Кто я такая, чтобы объяснять ему принципы моей мамы? Кто такая моя мама, чтобы он вдруг послушался ее? Я простая студентка, и ему запрещено сейчас разговаривать со мной, как со всеми нами.
Но в воздухе уже носилась катастрофа. Я побежала разговаривать с дежурными в то утро пианистками-первокурсницами, помогавшими вахтерше пропускать студентов, проверявшими пропуска, стоявшими рядом и бывшими поэтому свидетельницами события. Красивые, умные девочки с искренним напором стали рассказывать мне, как это было ужасно, когда наш любимый педагог (они его не знали) стукнул пожилую женщину. Я отшатнулась от них. Я видела, как по коридору с черным лицом прошел завуч, А. Я. Вильниц, он дрожал как осиновый лист и бросался с ревом на всех, кто к нему обращался.
В тот же день состоялось заседание профкома. Вы помните, как в застойные времена трудно было созвать профком? А тут созвали в тот же день. И постановили самое страшное, что могло быть для нас и для него: за действия, несовместимые со званием педагога (ударил женщину, пожилую женщину, женщину-мать) уволить без права преподавания.
Мы – его студенты - заниматься не могли. У нас было обязательное посещение лекций, но мы не могли заставить себя пойти и сидеть на них. Мы сидели в коридорах и писали письма в отдел народного образования. Мы объясняли, какой это достойный Человек. Как мы у него учились относиться к людям. С каким уважением он, засидевшись со студентами допоздна (он назначал нам по средам дополнительные, неоплачиваемые ему уроки муз. литературы для всего курса) уходя с работы, кланялся уборщице, прощаясь с ней (а мы-то на нее и внимания бы не обратили). Как он занимался с нами, не смотря на часы. Как уважительно он относился к коллегам. О том, что это был Учитель, Педагог. О том, что произошла ошибка. О том, что пропуск Адама Соломоновича в то время, как вахтерша отказывалась ему выдать ключ, лежал в ящике, и, если бы она открыла его, она бы увидела и ключ, и пропуск. О том, что вахтершу из больницы отправили домой со словами «Не ломайте комедию» - этого мы не написали, просто это было известно и так, что с ней ничего случиться не могло, и это мы написали, наверное, не знаю. Было очень много вариантов этого письма, что-то мы относили в гороно, что-то в министерство культуры.
Наши родители разговаривали с ними, расспрашивали. На вопрос, не прошлась ли вахтерша по национальному вопросу, А.С. ответил – нет. «Вы правда пытались ее стукнуть?» - «У меня в таких случаях чешутся руки, я хотел дать ей пощечину» - «Но Вы не написали в объяснительной, что действительно дали ей пощечину?» - «Написал, но написал, что раскаиваюсь и прошу снисхождения». Боже мой, какой наивный мальчик! В 41 год быть таким наивным мальчиком!
В субботу было дополнительное собрание педагогического коллектива. Решение было утверждено. Кстати, председатель профкома по фамилии Прокофьев был настроен к А. С. очень положительно. Но поделать было ничего нельзя. Как это провернули, кто провернул, для чего провернул, кто от этого выиграл, непонятно и осталось неизвестным. (Какие-то педагоги, какие-то ставки, дополнительные часы? Очень, очень странно). Этого события ничто не предвещало, так считали и его коллеги, и он сам, и, конечно, для нас, студентов, эта история стала неожиданной и осталась необъяснимой до сих пор.
Нас тоже обработали профессионально. Студенты так сильно гудели и волновались, что оставить нас без объяснений было нельзя. Директор всех нас (с полсотни человек) созвал и задушевно, тихо и доверительно поведал, что поступок нашего учителя был настолько безобразен, а бедная женщина так пострадала, что это никак невозможно было оставить. Мы просто не знаем, как сильно она пострадала, и как сильно он в этом виноват. Вдобавок для нашего успокоения пустили утку, что – ну, да, надо его наказать, но с 1 сентября его восстановят на работе, и все будет в порядке, мы будем продолжать у него учиться. Эту утку убежденно повторяли некоторые наши педагоги.
Адама не восстановили. Мало того. С 1 сентября директор другого крупного ленинградского музыкального училища, в котором преподавала жена Адама Соломоновича, принял его на работу. Его фамилия была вписана в расписание. Того директора вызвали и, вероятно, так же душевно объяснили, что если он примет на работу Стратиевского, то вместо него на должность примут тоже другого человека, но А.С точно по специальности работать не будет. Волчий билет есть волчий билет. Причем велели также уволить с работы и его жену. И вот это уже действительно было плохо объяснимо. Она-то вроде никому пощечин не давала.
Жену приняли работать с музыкальную школу рядом с домом. А он полулегально преподавал один семестр в джазовом училище, был, как написал Андрей Фролов, тапером во Дворце бракосочетаний, ходил на биржу труда. Предоставив документы об образовании (консерватория, аспирантура) и «волчий билет», он получал ответ, что биржа труда не дает работы людям с таким образованием. Тогда он просил дать ему справку, что для него работы нет. Иначе его запросто могли посадить за тунеядство. Жил он частными уроками, недостатка в которых не было, но… В расцвете сил оказаться лишенным статуса и перспектив…
Мы интересовались, не связано ли было его увольнение с решением уехать в Израиль. В конце 70-годов уже не только из Литвы и Западной Украины, но и из Москвы и Ленинграда все больше и больше евреи уезжали в Америку и Израиль. Он отвечал – «нет, я уезжать не собирался, и документов я не подавал». Все ожидали, что вот теперь-то он подаст, теперь-то ему нечего терять. Но жена его ехать в Израиль не хотела. И он прозябал в Ленинграде еще почти 10 лет, пока не изменились другие его обстоятельства.
Это были страшные годы.
Когда его выгнали, нам, всем его ученикам, казалось, что жизнь наша окончена. Потому что жизнь наша тогда была – музыка, а музыку мы воспринимали через него, музыка – это был он, а его больше нет с нами. Теперь его физически и правда нет с нами, но мы хорошо научены им разбираться в музыкальном материале. Иногда мы даже сами не понимаем, какую прививку от рутины мы получили на его уроках, и какой ключ к пониманию музыки благодаря занятиям с ним находится у нас в руках. А его солнечность, его свечение во время лекций, его энциклопедическая эрудиция, его уникальные музыкальные способности, блеск его ума, величие его души, его человеческая скромность, деликатность, требовательность к себе, богатство, оригинальность и мощь его натуры – все это бурлило в нем и слабым отблеском будет вспыхивать в нас при воспоминании.
Повторю окончание рассказа моего однокурсника Андрея Фролова и продолжу так, как помню сама.
Мы были на третьем курсе. В училище ввели пропускную систему — как для студентов, так и для педагогов. Многие не таскали пропуска с собой, а оставляли их на вахте. Адам Соломонович тоже.
Приходит он на работу, вахтёрша требует пропуск. Он говорит, что пропуск у неё в столе, но она «знать ничего не знает» (ходят слухи, что она прошлась и по национальному вопросу, но я лично всего этого не слышал и не видел, у нас в этот день не было первой пары).
В общем, Адам Соломонович сам полез за ключом, она симулировала сердечный приступ, она же, как говорят, вызвала «скорую» и милицию, нашлись «свидетели» того, что Адам Соломонович «ударил женщину» — вот такой вот фарс. Воспринимается как фрагмент бездарного сериала. Однако это было. Как и наши потуги на «студенческие волнения», и экстренное общее собрание, где на полном серьёзе изложили этот фарс, и увольнение Адама Соломоновича «без права преподавания», и последующее его тапёрство во Дворце бракосочетаний, концертмейстерство в самодеятельном вокальном кружке, недолгое преподавание (нелегальное) в джазовом училище и — наконец — отъезд в Израиль.
В понедельник 12 февраля 1979 года я дождалась окончания лекции у А.С. и попросила у него очередную задачу по гармонии. О том, что мои однокурсники решают сногсшибательные гармонические задачи, в то время как мы корпим над невыразительными и плоскими, с позволения сказать, мелодиями, я уже слышала и решила обратиться к нему. Он быстро написал мне задачу, и мы вышли из училища вместе. Он сдал ключ на вахту, но, разумеется, мне не пришло в голову проверить, вернули ли ему взамен ключа его удостоверение.
Незадолго до описываемого события в училище ввели пропускную систему: при входе следовало предъявить студенческий билет или пропуск, преподавателям также выдали пропуска. Беря ключ для занятий, пропуск нужно было оставить в ящике для ключа. Вызвано это было тем, что в ноябре из училища украли дорогой, внушительных размеров орган. Музыкантам, людям искусства, такой военный режим был неудобен и морально (ограничение свободы, введение рамок) и физически (все мы таскали с собой тяжелые портфели с нотами, а половина из нас вдобавок еще и инструменты). Кроме того, это было очень непривычно, ново и противно.
Придя на следующий день утром на работу, А.С. попросил ключ от класса. «Ваш пропуск», - спросила вахтерша. А.С. стал рыться в карманах и портфеле, но не нашел. «Наверное, я забыл пропуск дома, - сказал он, - но вот мои студенты, они меня ждут, мне нужно с ними заниматься». «Ничего не знаю, я не имею права дать Вам ключ без пропуска, идите к директору», - сказала вахтерша, толстая грубая баба, про которую говорили, что раньше она работала надзирательницей в «Крестах». Адам пошел в кабинет директора, к завучу, но ни директора, ни завуча к началу занятий не оказалось на месте. И тогда Адам решил, что да, она не имеет права дать ему ключ, но он возьмет его сам, и потянулся к ящику с ключами. Она стукнула его по руке, вцепилась в него, порвала рукав пиджака, а он машинально дал ей пощечину.
Но не попал по щеке, а попал по воротнику ватника. Адам взял ключ и пошел заниматься со студентами. Вахтерша же стала кричать, что ее стукнули по голове, и у нее сотрясение мозга. Прибежала медсестра и вызвала скорую помощь, которая забрала вахтершу в больницу. Видимо, в это время явились на работу завуч и директор и отстранили А.С. от занятий вплоть до выяснения обстоятельств.
Я пришла в училище к 10 часам и почувствовала какую-то суматоху. Студенты толпились в коридоре у кабинета А.С. «Ему запретили с нами заниматься, он пишет объяснительную записку», - услышала я. Со школьных лет мама внушала мне, что ни под каким видом и ни при каких обстоятельствах объяснительных записок писать нельзя. «Неважно, что ты там напишешь. Бумага, написанная тобой – документ, на основании которого с тобой могут поступить как угодно, а без бумаги они формально не имеют права тебе ни выговор объявить, ни сделать чего-либо другого». Набравшись смелости, я постучала в дверь. А.С. сидел и весело что-то писал. «Немедленно выйдите!» - закричал он на меня. Кто я такая, чтобы объяснять ему принципы моей мамы? Кто такая моя мама, чтобы он вдруг послушался ее? Я простая студентка, и ему запрещено сейчас разговаривать со мной, как со всеми нами.
Но в воздухе уже носилась катастрофа. Я побежала разговаривать с дежурными в то утро пианистками-первокурсницами, помогавшими вахтерше пропускать студентов, проверявшими пропуска, стоявшими рядом и бывшими поэтому свидетельницами события. Красивые, умные девочки с искренним напором стали рассказывать мне, как это было ужасно, когда наш любимый педагог (они его не знали) стукнул пожилую женщину. Я отшатнулась от них. Я видела, как по коридору с черным лицом прошел завуч, А. Я. Вильниц, он дрожал как осиновый лист и бросался с ревом на всех, кто к нему обращался.
В тот же день состоялось заседание профкома. Вы помните, как в застойные времена трудно было созвать профком? А тут созвали в тот же день. И постановили самое страшное, что могло быть для нас и для него: за действия, несовместимые со званием педагога (ударил женщину, пожилую женщину, женщину-мать) уволить без права преподавания.
Мы – его студенты - заниматься не могли. У нас было обязательное посещение лекций, но мы не могли заставить себя пойти и сидеть на них. Мы сидели в коридорах и писали письма в отдел народного образования. Мы объясняли, какой это достойный Человек. Как мы у него учились относиться к людям. С каким уважением он, засидевшись со студентами допоздна (он назначал нам по средам дополнительные, неоплачиваемые ему уроки муз. литературы для всего курса) уходя с работы, кланялся уборщице, прощаясь с ней (а мы-то на нее и внимания бы не обратили). Как он занимался с нами, не смотря на часы. Как уважительно он относился к коллегам. О том, что это был Учитель, Педагог. О том, что произошла ошибка. О том, что пропуск Адама Соломоновича в то время, как вахтерша отказывалась ему выдать ключ, лежал в ящике, и, если бы она открыла его, она бы увидела и ключ, и пропуск. О том, что вахтершу из больницы отправили домой со словами «Не ломайте комедию» - этого мы не написали, просто это было известно и так, что с ней ничего случиться не могло, и это мы написали, наверное, не знаю. Было очень много вариантов этого письма, что-то мы относили в гороно, что-то в министерство культуры.
Наши родители разговаривали с ними, расспрашивали. На вопрос, не прошлась ли вахтерша по национальному вопросу, А.С. ответил – нет. «Вы правда пытались ее стукнуть?» - «У меня в таких случаях чешутся руки, я хотел дать ей пощечину» - «Но Вы не написали в объяснительной, что действительно дали ей пощечину?» - «Написал, но написал, что раскаиваюсь и прошу снисхождения». Боже мой, какой наивный мальчик! В 41 год быть таким наивным мальчиком!
В субботу было дополнительное собрание педагогического коллектива. Решение было утверждено. Кстати, председатель профкома по фамилии Прокофьев был настроен к А. С. очень положительно. Но поделать было ничего нельзя. Как это провернули, кто провернул, для чего провернул, кто от этого выиграл, непонятно и осталось неизвестным. (Какие-то педагоги, какие-то ставки, дополнительные часы? Очень, очень странно). Этого события ничто не предвещало, так считали и его коллеги, и он сам, и, конечно, для нас, студентов, эта история стала неожиданной и осталась необъяснимой до сих пор.
Нас тоже обработали профессионально. Студенты так сильно гудели и волновались, что оставить нас без объяснений было нельзя. Директор всех нас (с полсотни человек) созвал и задушевно, тихо и доверительно поведал, что поступок нашего учителя был настолько безобразен, а бедная женщина так пострадала, что это никак невозможно было оставить. Мы просто не знаем, как сильно она пострадала, и как сильно он в этом виноват. Вдобавок для нашего успокоения пустили утку, что – ну, да, надо его наказать, но с 1 сентября его восстановят на работе, и все будет в порядке, мы будем продолжать у него учиться. Эту утку убежденно повторяли некоторые наши педагоги.
Адама не восстановили. Мало того. С 1 сентября директор другого крупного ленинградского музыкального училища, в котором преподавала жена Адама Соломоновича, принял его на работу. Его фамилия была вписана в расписание. Того директора вызвали и, вероятно, так же душевно объяснили, что если он примет на работу Стратиевского, то вместо него на должность примут тоже другого человека, но А.С точно по специальности работать не будет. Волчий билет есть волчий билет. Причем велели также уволить с работы и его жену. И вот это уже действительно было плохо объяснимо. Она-то вроде никому пощечин не давала.
Жену приняли работать с музыкальную школу рядом с домом. А он полулегально преподавал один семестр в джазовом училище, был, как написал Андрей Фролов, тапером во Дворце бракосочетаний, ходил на биржу труда. Предоставив документы об образовании (консерватория, аспирантура) и «волчий билет», он получал ответ, что биржа труда не дает работы людям с таким образованием. Тогда он просил дать ему справку, что для него работы нет. Иначе его запросто могли посадить за тунеядство. Жил он частными уроками, недостатка в которых не было, но… В расцвете сил оказаться лишенным статуса и перспектив…
Мы интересовались, не связано ли было его увольнение с решением уехать в Израиль. В конце 70-годов уже не только из Литвы и Западной Украины, но и из Москвы и Ленинграда все больше и больше евреи уезжали в Америку и Израиль. Он отвечал – «нет, я уезжать не собирался, и документов я не подавал». Все ожидали, что вот теперь-то он подаст, теперь-то ему нечего терять. Но жена его ехать в Израиль не хотела. И он прозябал в Ленинграде еще почти 10 лет, пока не изменились другие его обстоятельства.
Это были страшные годы.
Когда его выгнали, нам, всем его ученикам, казалось, что жизнь наша окончена. Потому что жизнь наша тогда была – музыка, а музыку мы воспринимали через него, музыка – это был он, а его больше нет с нами. Теперь его физически и правда нет с нами, но мы хорошо научены им разбираться в музыкальном материале. Иногда мы даже сами не понимаем, какую прививку от рутины мы получили на его уроках, и какой ключ к пониманию музыки благодаря занятиям с ним находится у нас в руках. А его солнечность, его свечение во время лекций, его энциклопедическая эрудиция, его уникальные музыкальные способности, блеск его ума, величие его души, его человеческая скромность, деликатность, требовательность к себе, богатство, оригинальность и мощь его натуры – все это бурлило в нем и слабым отблеском будет вспыхивать в нас при воспоминании.