О вероятной гибели в секторе Газа израильско-польского историка Алекса Данцига медиа впервые сообщили 10 марта, но тогда едва ли кто-нибудь и в Израиле, и в Польше был готов доверять информации, полученной от ХАМАС. И уж тем паче пропагандистскому фильму, выпущенному в ответ на требование Израиля предоставить список оставшихся в живых заложников как первое и главное условие возможных переговоров о прекращении огня. В фильме утверждалось (хоть и не было подкреплено конкретным видеорядом), что израильский авианалет на Хан-Юнус, где якобы находилась часть людей, захваченных террористами 7 октября, стал причиной гибели Алекса Данцига и еще семерых заложников.
Всего на тот момент в Газе их оставалось 143.
Увы, 22 июля пресс-офис ЦАХАЛ подтвердил факт смерти Данцига – как и другого узника Газы, музыканта Ягева Бухштаба. Выяснение обстоятельств их гибели стало предметом расследования, в тот же день открытого Армией обороны и спецслужбами Израиля.
Всю взрослую жизнь называвший себя “стопроцентным поляком и стопроцентным евреем”, в детские годы Данциг не знал почти ничего о евреях и еврействе, в том числе и собственном. Явившись на свет в 1948 году в ассимилированной семье на варшавском Мокотове, сравнительно мало пострадавшем от войны районе, традиционно населенном интеллигенцией и госчиновниками (родители относились одновременно к обеим категориям), девятилетний Олешь не мог взять в толк, с чего это вдруг взрослые решили сняться с насиженного места и отправиться в неизвестность. Лишь по прибытии в Страну он открыл, что на самом деле у него впечатляющая толпа разнообразных родных, о которых он прежде и не слыхивал. Ведь, за исключением родителей, все члены семьи, остававшиеся в Польше к началу войны, погибли. О чем, понятно, мальчику Олешю тоже никто не рассказывал.
За этим открытием вскоре последовали другие, еще более волнующие – и в итоге определившие жизненный выбор Алекса Данцига. Намеренно отказавшись от карьеры академического историка, он выбрал куда более ухабистую стезю – налаживание израильско-польского диалога в самом чувствительном изводе народной дипломатии.
Но, чтобы приступить к этой работе, требовалось ни больше ни меньше попытаться пересобрать старые еврейско-польские отношения. Которые ни в какие времена не были простыми, но после двух волн массового исхода евреев из ПНР, 1945–49 гг. и 1968-го, как многим казалось, уже вряд ли подлежали реанимации.
Случилось, однако, так, что одним из наиболее успешных реаниматоров стал именно Данциг.
Хотя поначалу все было дьявольски непросто. На одном полюсе толпились ура-патриоты с берегов Вислы, убежденные, что польский народ – главная жертва нацизма, и далеко не всегда желавшие видеть частью этого народа своих еврейских сограждан. А на другом – израильтяне с ближневосточными либо африканскими корнями, не слишком озабоченные тем, что происходило где-то там в Европе. И между ними – масса промежуточных позиций, масса разных мировоззрений и уровней подготовленности.
И для каждой группы надлежало найти правильные и убеждающие слова.
Не сразу и не без усилий, но они были найдены. Возможно, сложнее всех оказалась группа, находившаяся в самой сердцевине этого вавилона, – репатрианты из Польши, многие из которых десятилетиями жили в убеждении, что чудом вырвались из клетки с дикими зверьми, где лишь по счастливому стечению обстоятельств их не успели растерзать.
Ясно, что у них было достаточно причин так считать. Но, очевидно, немало причин не покидать польские земли нашлось и у предков этих людей, проживших там не одну сотню лет.
Рефлексией этой проблемы насквозь прошито вышедшее 10 лет назад двухтомное собрание интервью Данцига (Historie z Bramy, Lublin, 2014). Впрочем, пытливый читатель найдет в этих книжках и немало другого – например, предельно лаконичные и меткие зарисовки израильской повседневности 50-х–60-х, воспринимаемой сегодня безвозвратно канувшей экзотикой; полные мягкой самоиронии воспоминания парашютиста, участвовавшего во всех израильских войнах второй половины ХХ века, увлекательные скетчи об израильском футболе и его неистовых фанатах, – и, конечно же, рассказы о теперь уж печально известном всему миру кибуце Нир-Оз в Негевской пустыне, одним из патриархов которого был поселившийся там в 1966 году Алекс Данциг.
“В польско-еврейских отношениях, – читаем мы на одной из страниц, – есть очень важный момент. Ведь не существует еврея, спасшегося на польской земле, без поляка, протянувшего ему руку. Как сказал когда-то Антек Цукерман, чтобы убить сто евреев, хватало одного поляка, одного шмальцовника (в Польше военных лет так называли шантажистов, вымогавших деньги и ценности у укрывавшихся евреев и/или предлагавших оккупантам содействие в их поимке – тоже, понятно, за мзду. Слово до сих пор служит крайне оскорбительной характеристикой любого лишенного моральных тормозов оппортуниста – И. П.). А для спасения одного еврея требовалось сто поляков. Чтобы один помогал, а остальные хотя бы не выдали. Это очень в человеческой натуре, что спасшиеся больше помнят тех, кто причинил им страдания, чем тех, кто помог. Вроде моего отца, со скрежещущими зубами рассказывавшего, как лежали они с мамой до утра где-то в кустах, потому что женщина, в чьем доме укрывались, сказала: “Уходите, а то я боюсь”. Немцы прочесывали окрестности в поисках бежавших из гетто евреев. Важным было не то, что родители пробыли у нее какое-то время, а то, что она сказала: “Не знаю куда, но уходите”. Хотя ведь рисковала жизнью и так далее. А могла бы, как многие другие, пойти в жандармерию, выдать их, и дело с концом. Еще бы и вещи присвоила или получила в награду. Была ли она приличным человеком? Да. Однако боялась – и я это понимаю”.
Но сами спасшиеся понимали это не всегда, особенно на первых порах, когда необходимая для переосмысления произошедшего дистанция во времени была еще слишком короткой. К тому же в Израиле 50-х – начала 60-х пережившие Холокост сплошь и рядом сталкивались с безразличием, а то и с насмешками своих новых сограждан, выходцев из иных частей света.
“На нашей улице жили в основном евреи из Польши, но в доме напротив – беженцы из Турции. Однажды я играл с ребятами в футбол, а мимо проходила женщина с сетками. В пятидесятые годы, когда автомобилей не было, все покупки носили в сетках. У нее там было молоко в бутылках и всякая всячина, и кто-то из нас угодил мячом в ее покупки. Вроде ничего там не разбилось, но женщина нам попеняла, что нехорошо себя ведем. Тогда мой ровесник сказал: “Жаль, что вас всех Гитлер не укокошил”.
У меня был шок. Мы продолжали играть, но слова Арона так прочно засели в голове, что я повторил их маме. Она не выказала особого удивления, однако своим приятелям я показал альбом: посмотрите, что значит Гитлер, и не смейте такого говорить. Они были под сильным впечатлением. И это хороший пример отношения к Катастрофе в израильском обществе. Для них (здесь Данциг имел в виду многочисленных мизрахим – И. П.) Катастрофа была заботой ашкеназов! Когда мы приехали, часть израильского общества считала, что их все это вообще не касается. В Турции никакой Катастрофы не было, не было ее ни в Ираке, ни в Марокко. Где-то там какие-то польские евреи…"
Когда-то в Варшаве его родители, как и многие уцелевшие в Катастрофе ассимилированные интеллигенты, предпочитали не рассказывать детям о пережитом. При этом старшая сестра Алекса смутно помнила, что самые ранние годы провела в совсем другой, польско-татарской семье, куда мама с папой почему-то ее на время отдали. Невзирая на взрывы народного антисемитизма в послевоенной Польше, именно у той социальной группы, к которой принадлежали Данциги, в первые годы мирной жизни были известные поводы для сдержанного оптимизма. Новая власть сурово карала любого замеченного в антисемитских эксцессах, в чем бы те ни выражались, а польская юстиция (где, как и в следственных органах, тогда работало немало евреев, в том числе и Данциг-старший) была едва ли не самой беспощадной во всей Центрально-Восточной Европе ко вчерашним коллаборантам – да и к банальным шмальцовникам. Отважная прокурорка Ванда из получившей “Оскара” и еще сорок иных премий по всему свету “Иды” Павла Павликовского никак не режиссерская гипербола: в подобных женщинах – как и мужчинах – там и тогда недостатка не было. И коммунистическое правительство никак не препятствовало этим пережившим в их стремлении любой ценой восстановить справедливость – при условии, что к справедливости не будет относиться возврат их семейной собственности, национализированной либо замороженной властями ПНР.
Не настаивали на реституции и Данциги, некогда безбедные домовладельцы. Они искренне верили, что на послевоенном пепелище удастся выстроить здоровое общество, где больше не будет граждан второго сорта. А такое дорогого стоит, куда дороже пары потрепанных войной домов. Оптимизм иссяк, когда в Москве поняли, что новосозданное еврейское государство советским сателлитом не станет и повсеместно в номенклатурах стран восточного блока начались недвусмысленные этнические чистки.
Но в тот момент, когда Данциги прибыли в Израиль, выяснилось, что молчащих немало и там. Правда, по совершенно иным причинам. Страшные свидетельства об еще недавнем унижении сплошь и рядом оказывались решительно некстати в молодом, в ту пору подчеркнуто сионистском государстве, только что одержавшем победу в войне за независимость. В стране сильных людей, заставивших весь мир уважать Израиль. Могли ли иначе чем с сожалением взирать на зачастую полностью психически раздавленных людей там, где каждый камешек на дороге излучал оптимизм и триумфализм?
“Семьи, которые выжили, умолкли. Спасшиеся не хотели говорить: их переживания были слишком травматичными. От них хотели оторваться, очень быстро создавали новые семьи, заводили детей… Но в какой-то мере они умолкли еще и оттого, что еврейско-израильское общество, люди, которые этого не испытали, вообще не понимали, о чем речь. Что это за вытатуированный номер, почему ты вообще выжил(а)? Если выжил(а), то, может, был(а) капо? Расскажи, где пересидел(а) – в шкафу или в собачьей будке? Пройти пять лагерей? Сбежать из Треблинки? Как такое вообще возможно? Рассказывать об этом было невероятно трудно. А израильтяне и слушать не особо хотели. Даже на улице глазели (на новоприбывших из Европы. – И. П.) с удивлением, называли “мылом”: такие были бледные, не загорелые.
Знаете, те уцелевшие, что жили в кибуцах, ходили на кухню, где брали – а фактически крали – то полбуханки, то целую и ночью ели. Потому что не верили, не могли поверить, что хлеб будет и завтра.
Переломом стал процесс Адольфа Эйхмана; тогда люди… начали говорить. Потому что был такой период, когда говорившей в голос была лишь горстка героев, комбатантов из разных гетто – Варшавы, Вильно, Белостока. Твердя: “Мы сражались. Мы спасли честь еврейского народа”, – они… лишь усугубляли молчание других. Поэтому голоса тех, кто не сражался, а просто пережил и рассказывал свои страшные истории, мы услыхали так поздно…
Но после процесса Эйхмана все это постепенно начало проникать в израильское образование. Об этом заговорили в школах, и в таком институте, как Яд ва-Шем, решили, что говорить об этом необходимо”.
Тесное сотрудничество Данцига с Яд ва-Шем началось с 1990 года и не прекращалось до того самого 7 октября. В историю обеих стран Алекс Данциг вошел прежде всего как автор образовательных программ о Холокосте и разработчик экскурсий в былые лагеря экстерминации европейских евреев на польской земле, обязательных для посещения выпускниками израильских школ.
Сам же историк впервые после эмиграции попал на свою фактическую родину еще в 1986-м – в качестве переводчика в делегации израильской молодежи. Многолетний участник и летописец старейшей всемирной молодежной сионистской ассоциации Ха-Шомер ха-Цаир (“Юный Страж”), в свое время основанной именно в Галиции, Данциг часто подчеркивал стилистическую близость этого движения харцерским объединениям довоенной Польши, чем неожиданно снискал почтение польских правых националистов, хотя такой задачи, понятно, не ставил.
Относя себя к социалистам, Данциг был захвачен также кибуцным движением, которое считал экспериментальной лабораторией будущего общества, где умственный и физический труд будут сосуществовать, гармонично чередуясь друг с другом. С течением времени убедившись в утопичности этого проекта, историк живо поделится воспоминаниями о постепенной, но неуклонной трансформации идеологизированных коммун в попросту коммерчески успешные агрокооперации:
“Когда-то в кибуце каждое решение принимали сообща. Идеалистично, но так было. Если кто-то хотел вызвать всех членов коллектива на собрание из-за возникшей у него проблемы, то лупил каким-нибудь молотком в цинковую тарелку, которая висела возле столовки. Лупил, и люди сходились, потому что товарищ Пашка хотел сказать, что ему надоело, что товарищ Яшка указывает ему, чт0 он должен делать. И все обсуждали, прав ли товарищ Яшка или все-таки товарищ Пашка. И все продолжалось часа три, потому что один цитировал Маркса, а другой Кропоткина; один – Ветхий Завет, а другой – Новый. Это были интеллигентные люди, настоящие интеллектуалы, и дискуссия могла затянуться допоздна. И вот так рассматривали все и решали обо всем – также и о нас. Должен ли первым идти в университет Алекс – или сначала Болек. Кто поедет за границу – Вацек или Яцек. Какого цвета трактор купим – красного или зеленого… Раз в неделю устраивались собрания, приходил кто хотел, а голосование было явным, ты должен был поднять руку. Но люди не были этому рады, так как существовали семейные клики, какие-то счеты, возникали группы. И было так: “Ага, ты голосовал против моей учебы, да? Ладно, будет голосование по вопросу твоему или твоей жены – сочтемся”.
Нет идеальной пропорции между коллективом и индивидуальностью. Между тем, что делаем вместе, и фразой: “Дайте мне покой!” Вот и рассыпались те кибуцные собрания, теперь их почти нет. Не знаю, хорошо это или плохо. Все относительно. Теперь коллектива стало меньше, и это нормально, так как было его чересчур. Как по мне, то слишком мало осталось дискуссии, которая людям тоже обрыдла. Но поди ж найди ту золотую середину!
Теперь принято писать. В кибуце есть газетка, и один там напишет “да”, а другой – “нет”. И есть тайное голосование. Раз в две недели решаются несколько вопросов, заранее объясненных в газетке.
Но есть вещи, которых мне в кибуце недостает. Знаете чего? Когда-то в День Независимости приезжали шесть автобусов, все с детьми в них садились, и целый кибуц ехал на пляж. И было просто блеск. А теперь нет на это сил. Не хочется нам уже вместе ехать на пляж”.
Пережившие страшное утро 7 октября соседи по кибуцу утверждают, что Данциг не прятался и не оказывал сопротивления – просто вышел из дома навстречу своей судьбе.
О похищении 75-летнего историка польские медиа сообщили тут же – и с тех пор писали едва ли не больше, чем израильские. С первых же дней вернуть на свободу узника Газы старался как мог польский МИД: ведь Алекс Данциг имел также гражданство РП – да еще и Серебряный крест за заслуги, врученный ему президентом Лехом Качиньским. Неудивительно, что Анджей Дуда, которому хотелось бы видеть себя хранителем политического наследия Леха Качиньского, принял в президентском дворце Юваля Данцига ровно на двадцатый день безрезультатных поисков его отца.
28 ноября медиаресурс 7Israel сообщал со слов освобожденной накануне заложницы, что Данциг жив, получает лекарства (сердце!), передает привет сыновьям и внукам и надеется на лучшее. А пока что читает друзьям по несчастью исторические лекции.
Эти слова были последним достоверным свидетельством о Данциге – неутомимом, заботливом, временами чуть нудноватом, но неизменно любимом всеми, кому когда-либо довелось его встретить.
P. S. На данный момент ХАМАС удерживает 115 заложников – 111 похищенных 7 октября и еще четверых, вывезенных в Газу ранее. По данным израильской разведки, 39 из них, скорее всего, уже нет в живых. Впрочем, израильский военный блогер Сергей Ауслендер, не называя источника, приводит другую цифру – 41. Выступая с пространной речью в Конгрессе США в ходе официального визита в Вашингтон, премьер Нетаньяху ни словом не обмолвился о наличии какого-либо плана освобождения своих сограждан. Не сообщил он ничего на данный счет и в личной беседе с президентом Джо Байденом.
Иван Пауков – журналист и историк искусства
Оригинал: https://www.svoboda.org/a/istorik-iz-pustyni-negev-ivan-paukov-o-sudjbe-aleksa-dantsiga/33053136.html
Всего на тот момент в Газе их оставалось 143.
Увы, 22 июля пресс-офис ЦАХАЛ подтвердил факт смерти Данцига – как и другого узника Газы, музыканта Ягева Бухштаба. Выяснение обстоятельств их гибели стало предметом расследования, в тот же день открытого Армией обороны и спецслужбами Израиля.
Всю взрослую жизнь называвший себя “стопроцентным поляком и стопроцентным евреем”, в детские годы Данциг не знал почти ничего о евреях и еврействе, в том числе и собственном. Явившись на свет в 1948 году в ассимилированной семье на варшавском Мокотове, сравнительно мало пострадавшем от войны районе, традиционно населенном интеллигенцией и госчиновниками (родители относились одновременно к обеим категориям), девятилетний Олешь не мог взять в толк, с чего это вдруг взрослые решили сняться с насиженного места и отправиться в неизвестность. Лишь по прибытии в Страну он открыл, что на самом деле у него впечатляющая толпа разнообразных родных, о которых он прежде и не слыхивал. Ведь, за исключением родителей, все члены семьи, остававшиеся в Польше к началу войны, погибли. О чем, понятно, мальчику Олешю тоже никто не рассказывал.
За этим открытием вскоре последовали другие, еще более волнующие – и в итоге определившие жизненный выбор Алекса Данцига. Намеренно отказавшись от карьеры академического историка, он выбрал куда более ухабистую стезю – налаживание израильско-польского диалога в самом чувствительном изводе народной дипломатии.
Но, чтобы приступить к этой работе, требовалось ни больше ни меньше попытаться пересобрать старые еврейско-польские отношения. Которые ни в какие времена не были простыми, но после двух волн массового исхода евреев из ПНР, 1945–49 гг. и 1968-го, как многим казалось, уже вряд ли подлежали реанимации.
Случилось, однако, так, что одним из наиболее успешных реаниматоров стал именно Данциг.
Хотя поначалу все было дьявольски непросто. На одном полюсе толпились ура-патриоты с берегов Вислы, убежденные, что польский народ – главная жертва нацизма, и далеко не всегда желавшие видеть частью этого народа своих еврейских сограждан. А на другом – израильтяне с ближневосточными либо африканскими корнями, не слишком озабоченные тем, что происходило где-то там в Европе. И между ними – масса промежуточных позиций, масса разных мировоззрений и уровней подготовленности.
И для каждой группы надлежало найти правильные и убеждающие слова.
Не сразу и не без усилий, но они были найдены. Возможно, сложнее всех оказалась группа, находившаяся в самой сердцевине этого вавилона, – репатрианты из Польши, многие из которых десятилетиями жили в убеждении, что чудом вырвались из клетки с дикими зверьми, где лишь по счастливому стечению обстоятельств их не успели растерзать.
Ясно, что у них было достаточно причин так считать. Но, очевидно, немало причин не покидать польские земли нашлось и у предков этих людей, проживших там не одну сотню лет.
Рефлексией этой проблемы насквозь прошито вышедшее 10 лет назад двухтомное собрание интервью Данцига (Historie z Bramy, Lublin, 2014). Впрочем, пытливый читатель найдет в этих книжках и немало другого – например, предельно лаконичные и меткие зарисовки израильской повседневности 50-х–60-х, воспринимаемой сегодня безвозвратно канувшей экзотикой; полные мягкой самоиронии воспоминания парашютиста, участвовавшего во всех израильских войнах второй половины ХХ века, увлекательные скетчи об израильском футболе и его неистовых фанатах, – и, конечно же, рассказы о теперь уж печально известном всему миру кибуце Нир-Оз в Негевской пустыне, одним из патриархов которого был поселившийся там в 1966 году Алекс Данциг.
“В польско-еврейских отношениях, – читаем мы на одной из страниц, – есть очень важный момент. Ведь не существует еврея, спасшегося на польской земле, без поляка, протянувшего ему руку. Как сказал когда-то Антек Цукерман, чтобы убить сто евреев, хватало одного поляка, одного шмальцовника (в Польше военных лет так называли шантажистов, вымогавших деньги и ценности у укрывавшихся евреев и/или предлагавших оккупантам содействие в их поимке – тоже, понятно, за мзду. Слово до сих пор служит крайне оскорбительной характеристикой любого лишенного моральных тормозов оппортуниста – И. П.). А для спасения одного еврея требовалось сто поляков. Чтобы один помогал, а остальные хотя бы не выдали. Это очень в человеческой натуре, что спасшиеся больше помнят тех, кто причинил им страдания, чем тех, кто помог. Вроде моего отца, со скрежещущими зубами рассказывавшего, как лежали они с мамой до утра где-то в кустах, потому что женщина, в чьем доме укрывались, сказала: “Уходите, а то я боюсь”. Немцы прочесывали окрестности в поисках бежавших из гетто евреев. Важным было не то, что родители пробыли у нее какое-то время, а то, что она сказала: “Не знаю куда, но уходите”. Хотя ведь рисковала жизнью и так далее. А могла бы, как многие другие, пойти в жандармерию, выдать их, и дело с концом. Еще бы и вещи присвоила или получила в награду. Была ли она приличным человеком? Да. Однако боялась – и я это понимаю”.
Но сами спасшиеся понимали это не всегда, особенно на первых порах, когда необходимая для переосмысления произошедшего дистанция во времени была еще слишком короткой. К тому же в Израиле 50-х – начала 60-х пережившие Холокост сплошь и рядом сталкивались с безразличием, а то и с насмешками своих новых сограждан, выходцев из иных частей света.
“На нашей улице жили в основном евреи из Польши, но в доме напротив – беженцы из Турции. Однажды я играл с ребятами в футбол, а мимо проходила женщина с сетками. В пятидесятые годы, когда автомобилей не было, все покупки носили в сетках. У нее там было молоко в бутылках и всякая всячина, и кто-то из нас угодил мячом в ее покупки. Вроде ничего там не разбилось, но женщина нам попеняла, что нехорошо себя ведем. Тогда мой ровесник сказал: “Жаль, что вас всех Гитлер не укокошил”.
У меня был шок. Мы продолжали играть, но слова Арона так прочно засели в голове, что я повторил их маме. Она не выказала особого удивления, однако своим приятелям я показал альбом: посмотрите, что значит Гитлер, и не смейте такого говорить. Они были под сильным впечатлением. И это хороший пример отношения к Катастрофе в израильском обществе. Для них (здесь Данциг имел в виду многочисленных мизрахим – И. П.) Катастрофа была заботой ашкеназов! Когда мы приехали, часть израильского общества считала, что их все это вообще не касается. В Турции никакой Катастрофы не было, не было ее ни в Ираке, ни в Марокко. Где-то там какие-то польские евреи…"
Когда-то в Варшаве его родители, как и многие уцелевшие в Катастрофе ассимилированные интеллигенты, предпочитали не рассказывать детям о пережитом. При этом старшая сестра Алекса смутно помнила, что самые ранние годы провела в совсем другой, польско-татарской семье, куда мама с папой почему-то ее на время отдали. Невзирая на взрывы народного антисемитизма в послевоенной Польше, именно у той социальной группы, к которой принадлежали Данциги, в первые годы мирной жизни были известные поводы для сдержанного оптимизма. Новая власть сурово карала любого замеченного в антисемитских эксцессах, в чем бы те ни выражались, а польская юстиция (где, как и в следственных органах, тогда работало немало евреев, в том числе и Данциг-старший) была едва ли не самой беспощадной во всей Центрально-Восточной Европе ко вчерашним коллаборантам – да и к банальным шмальцовникам. Отважная прокурорка Ванда из получившей “Оскара” и еще сорок иных премий по всему свету “Иды” Павла Павликовского никак не режиссерская гипербола: в подобных женщинах – как и мужчинах – там и тогда недостатка не было. И коммунистическое правительство никак не препятствовало этим пережившим в их стремлении любой ценой восстановить справедливость – при условии, что к справедливости не будет относиться возврат их семейной собственности, национализированной либо замороженной властями ПНР.
Не настаивали на реституции и Данциги, некогда безбедные домовладельцы. Они искренне верили, что на послевоенном пепелище удастся выстроить здоровое общество, где больше не будет граждан второго сорта. А такое дорогого стоит, куда дороже пары потрепанных войной домов. Оптимизм иссяк, когда в Москве поняли, что новосозданное еврейское государство советским сателлитом не станет и повсеместно в номенклатурах стран восточного блока начались недвусмысленные этнические чистки.
Но в тот момент, когда Данциги прибыли в Израиль, выяснилось, что молчащих немало и там. Правда, по совершенно иным причинам. Страшные свидетельства об еще недавнем унижении сплошь и рядом оказывались решительно некстати в молодом, в ту пору подчеркнуто сионистском государстве, только что одержавшем победу в войне за независимость. В стране сильных людей, заставивших весь мир уважать Израиль. Могли ли иначе чем с сожалением взирать на зачастую полностью психически раздавленных людей там, где каждый камешек на дороге излучал оптимизм и триумфализм?
“Семьи, которые выжили, умолкли. Спасшиеся не хотели говорить: их переживания были слишком травматичными. От них хотели оторваться, очень быстро создавали новые семьи, заводили детей… Но в какой-то мере они умолкли еще и оттого, что еврейско-израильское общество, люди, которые этого не испытали, вообще не понимали, о чем речь. Что это за вытатуированный номер, почему ты вообще выжил(а)? Если выжил(а), то, может, был(а) капо? Расскажи, где пересидел(а) – в шкафу или в собачьей будке? Пройти пять лагерей? Сбежать из Треблинки? Как такое вообще возможно? Рассказывать об этом было невероятно трудно. А израильтяне и слушать не особо хотели. Даже на улице глазели (на новоприбывших из Европы. – И. П.) с удивлением, называли “мылом”: такие были бледные, не загорелые.
Знаете, те уцелевшие, что жили в кибуцах, ходили на кухню, где брали – а фактически крали – то полбуханки, то целую и ночью ели. Потому что не верили, не могли поверить, что хлеб будет и завтра.
Переломом стал процесс Адольфа Эйхмана; тогда люди… начали говорить. Потому что был такой период, когда говорившей в голос была лишь горстка героев, комбатантов из разных гетто – Варшавы, Вильно, Белостока. Твердя: “Мы сражались. Мы спасли честь еврейского народа”, – они… лишь усугубляли молчание других. Поэтому голоса тех, кто не сражался, а просто пережил и рассказывал свои страшные истории, мы услыхали так поздно…
Но после процесса Эйхмана все это постепенно начало проникать в израильское образование. Об этом заговорили в школах, и в таком институте, как Яд ва-Шем, решили, что говорить об этом необходимо”.
Тесное сотрудничество Данцига с Яд ва-Шем началось с 1990 года и не прекращалось до того самого 7 октября. В историю обеих стран Алекс Данциг вошел прежде всего как автор образовательных программ о Холокосте и разработчик экскурсий в былые лагеря экстерминации европейских евреев на польской земле, обязательных для посещения выпускниками израильских школ.
Сам же историк впервые после эмиграции попал на свою фактическую родину еще в 1986-м – в качестве переводчика в делегации израильской молодежи. Многолетний участник и летописец старейшей всемирной молодежной сионистской ассоциации Ха-Шомер ха-Цаир (“Юный Страж”), в свое время основанной именно в Галиции, Данциг часто подчеркивал стилистическую близость этого движения харцерским объединениям довоенной Польши, чем неожиданно снискал почтение польских правых националистов, хотя такой задачи, понятно, не ставил.
Относя себя к социалистам, Данциг был захвачен также кибуцным движением, которое считал экспериментальной лабораторией будущего общества, где умственный и физический труд будут сосуществовать, гармонично чередуясь друг с другом. С течением времени убедившись в утопичности этого проекта, историк живо поделится воспоминаниями о постепенной, но неуклонной трансформации идеологизированных коммун в попросту коммерчески успешные агрокооперации:
“Когда-то в кибуце каждое решение принимали сообща. Идеалистично, но так было. Если кто-то хотел вызвать всех членов коллектива на собрание из-за возникшей у него проблемы, то лупил каким-нибудь молотком в цинковую тарелку, которая висела возле столовки. Лупил, и люди сходились, потому что товарищ Пашка хотел сказать, что ему надоело, что товарищ Яшка указывает ему, чт0 он должен делать. И все обсуждали, прав ли товарищ Яшка или все-таки товарищ Пашка. И все продолжалось часа три, потому что один цитировал Маркса, а другой Кропоткина; один – Ветхий Завет, а другой – Новый. Это были интеллигентные люди, настоящие интеллектуалы, и дискуссия могла затянуться допоздна. И вот так рассматривали все и решали обо всем – также и о нас. Должен ли первым идти в университет Алекс – или сначала Болек. Кто поедет за границу – Вацек или Яцек. Какого цвета трактор купим – красного или зеленого… Раз в неделю устраивались собрания, приходил кто хотел, а голосование было явным, ты должен был поднять руку. Но люди не были этому рады, так как существовали семейные клики, какие-то счеты, возникали группы. И было так: “Ага, ты голосовал против моей учебы, да? Ладно, будет голосование по вопросу твоему или твоей жены – сочтемся”.
Нет идеальной пропорции между коллективом и индивидуальностью. Между тем, что делаем вместе, и фразой: “Дайте мне покой!” Вот и рассыпались те кибуцные собрания, теперь их почти нет. Не знаю, хорошо это или плохо. Все относительно. Теперь коллектива стало меньше, и это нормально, так как было его чересчур. Как по мне, то слишком мало осталось дискуссии, которая людям тоже обрыдла. Но поди ж найди ту золотую середину!
Теперь принято писать. В кибуце есть газетка, и один там напишет “да”, а другой – “нет”. И есть тайное голосование. Раз в две недели решаются несколько вопросов, заранее объясненных в газетке.
Но есть вещи, которых мне в кибуце недостает. Знаете чего? Когда-то в День Независимости приезжали шесть автобусов, все с детьми в них садились, и целый кибуц ехал на пляж. И было просто блеск. А теперь нет на это сил. Не хочется нам уже вместе ехать на пляж”.
Пережившие страшное утро 7 октября соседи по кибуцу утверждают, что Данциг не прятался и не оказывал сопротивления – просто вышел из дома навстречу своей судьбе.
О похищении 75-летнего историка польские медиа сообщили тут же – и с тех пор писали едва ли не больше, чем израильские. С первых же дней вернуть на свободу узника Газы старался как мог польский МИД: ведь Алекс Данциг имел также гражданство РП – да еще и Серебряный крест за заслуги, врученный ему президентом Лехом Качиньским. Неудивительно, что Анджей Дуда, которому хотелось бы видеть себя хранителем политического наследия Леха Качиньского, принял в президентском дворце Юваля Данцига ровно на двадцатый день безрезультатных поисков его отца.
28 ноября медиаресурс 7Israel сообщал со слов освобожденной накануне заложницы, что Данциг жив, получает лекарства (сердце!), передает привет сыновьям и внукам и надеется на лучшее. А пока что читает друзьям по несчастью исторические лекции.
Эти слова были последним достоверным свидетельством о Данциге – неутомимом, заботливом, временами чуть нудноватом, но неизменно любимом всеми, кому когда-либо довелось его встретить.
P. S. На данный момент ХАМАС удерживает 115 заложников – 111 похищенных 7 октября и еще четверых, вывезенных в Газу ранее. По данным израильской разведки, 39 из них, скорее всего, уже нет в живых. Впрочем, израильский военный блогер Сергей Ауслендер, не называя источника, приводит другую цифру – 41. Выступая с пространной речью в Конгрессе США в ходе официального визита в Вашингтон, премьер Нетаньяху ни словом не обмолвился о наличии какого-либо плана освобождения своих сограждан. Не сообщил он ничего на данный счет и в личной беседе с президентом Джо Байденом.
Иван Пауков – журналист и историк искусства
Оригинал: https://www.svoboda.org/a/istorik-iz-pustyni-negev-ivan-paukov-o-sudjbe-aleksa-dantsiga/33053136.html