Через ![]()
egovoruнабрела на пост Eugene (Hanan) Krasnoshtein ![]()
3_14pi, мысли которого показались мне весьма близкими по духу. Отрывки из него публикую не по мере его изложения, а вразброс. Кто хочет прочесть целиком, приглашается сюда: https://3-14pi.livejournal.com/81526.htmlи сюда: https://3-14pi.livejournal.com/81865.html
Начну с того, что для меня является [духовной - И.З.] ценностью на феноменальном уровне. Это, во-первых, сама возможность жить, как чисто физически, так и испытывать субъективное, окрашенное эмоционально, ощущение себя живым. Во-вторых, перешивание [я не исправила, но мне кажется, что имеется в виду переживание - И.З.] чувства наполненности. Это ощущение похоже на радость, его даже можно назвать одним из оттенков радости, но радость слишком широкое понятие, а я говорю о чём-то специфическом и очень конкретном, хотя и трудным для вербализации. Это одно из тех переживаний, которое невозможно объяснить тому, кто не знаком с ним на собственном опыте. Ну как объяснить каков на вкус банан или апельсин никогда не видевшему их эскимосу? Как рассказать про оргазм, если человек его не испытывал? Здесь мы имеем дело с чем-то похожим. Наполненность это такой эмоциональный коктейль из удовлетворения, осознанности, внутренней гармонии, безусловного приятия себя и происходящего вокруг, сопровождаемое наличием интуитивного знания того, куда двигаться, что менять и как сохранять и умножать это ощущение. То есть это не буддийское отсутствие желаний. Напротив, наполненность, в моём понимании, вполне может содержать в себе чувство голода и жажды, потребность действовать специфическим образом, подкрепляющим это состояние и двигаться дальше. В отличие от радости, наполненность не противоречит страданию, а, наоборот, нередко с ним сосуществует или даже предполагает его как необходимый элемент пути. Например, можно испытывать наполненность, переживая неразделённую любовь или во время телесного недуга. (...)
Интересен ещё такой аспект наполненности. С одной стороны, это сложное и многоплановое переживание, которое ближе к тому, что мы называем чувством или эмоцией, то есть нечто обусловленное внутренним состоянием. С другой - в нём явно присутствует элемент восприятия чего-то извне. Это хорошо знакомо тем, кто занят творчеством. Не важно, идёт ли речь о музыке, живописи, литературе или научной деятельности, но очень многие отмечают, что идеи и вдохновение для работы приходит как будто откуда-то “сверху”, извне. Часто можно встретить сравнение творческого человека с радиоприёмником, умеющим ловить эти сигналы и затем трансформировать в доступные формы. Здесь происходит нечто подобное, только нет необходимости в трансформации и переводе воспринимаемого на другой язык. Я бы сказал, что необходимое условие наполненности это подключенность к этому источнику “сверху”. Именно через него идёт импульс, который, как звук камертона, настраивает инструменты нашей души на этот специфический лад, и они начинают звучать слаженно, как оркестр под управлением опытного дирижёра, создавая то самое состояние.
Когда в человеке есть это чувство, то он невольно транслирует его окружающим. Его непросто изобразить, не испытывая изнутри, потому что оно проявляет себя самыми разными способами. Это и особый покой, и специфическое терпимое отношение к другим, и то, что называют внутренним светом. Особенно ценным это состояние делает его устойчивость, его относительно слабая зависимость от происходящего вокруг. Оно похоже на покой моря всего на глубине нескольких метров, который остаётся неизменным даже в самый сильный шторм. Но это в идеале, который, как всегда, трудно достижим. Но даже будучи только приходящим и большую часть времени присутствуя внутри лишь в виде воспоминания, это чувство всё равно не обесценивается, всё равно остаётся светлым пятном, дающим нам, как некогда Полярная звезда мореплавателям, надёжный ориентир, понимание к чему стоит стремиться.
Из вступления:
Тема духовности в наши дни является достаточно одиозной и неоднозначной. Будучи мировоззренческой категорией, наряду с такими, как национальность, гендерные стереотипы, социальная справедливость и другие, она ассоциирована с мощным эмоциональным зарядом, легко превращающим миролюбивый диалог в ожесточённый спор. Точки зрения варьируются от граничащей с фанатизмом погони за просветлением до категорического неприятия и обесценивания всего, что хоть как-то связано с духовностью. При этом мне не знакома какая-то система, которая была бы достаточно умеренна, с одной стороны, достаточно рациональна и внутренне когерентна (непротиворечива), с другой, и совместима с "нормальной"светской жизнью, с третьей. Пожалуй, ближе всего к тому, что я ищу, стоит конфуцианство, но и оно не удовлетворяет меня в полной мере, поэтому в конце концов я пытаюсь построить собственный комплексный, внутренне стройный и последовательный взгляд на этот вопрос.
Духовность при постмодернизме
Прежде, чем мы перейдём к обсуждению содержания понятия духовность, я хочу поговорить о том, как и почему изменилось в русскоязычном мире восприятие самого этого слова. Если ещё сто лет тому назад оно было вполне органичной нормой языка, ассоциирующейся с одной из основных человеческих ценностей, то в наше время человек, употребляющий его, зачастую испытывает неловкость, как будто он говорит о чём-то неприличном, лицемерном или пафосном. Эта метаморфоза имеет, на мой взгляд, две главные причины. Одна связана с нашим советским прошлым, когда религиозность воспринималась как нечто отрицательное, указывающее на необразованность или, по меньшей мере, странность. Духовность была почти синонимом религиозности и тоже воспринималась как не слишком актуальное понятие, отдающее устаревшим взглядом на мир. Вторая причина имеет более глубокие и сложные корни. Речь идёт смене мировоззренческой парадигмы, которая на Западе вошла в свою наиболее активную стадию после окончания Второй Мировой войны и продолжалась всю вторую половину ХХ века. Имя этой революции - постмодернизм. Одно из главных его положений состоит в отрицании любых общечеловеческих ориентиров и вообще понятия истины как онтологически содержательных категорий. Духовность для адепта подобной философии превратилась в тоталитарный термин, в навязываемый нам инструмент подавления мировоззренческой свободы, как и любое другое понятие, претендующее на всеобщность.
Постмодернизм в качестве главной ценности проповедует личную свободу. В обществе победившей личной свободы духовность не исчезла, но теперь каждый может вкладывать в неё тот смысл, который ему кажется наиболее правильным. В наше время любое утверждение, считавшееся до этого безусловно верным, может быть подвергнуто сомнению, а мнение, противоречащее здравому смыслу и фактам, может многими восприниматься как истинное. Если в моей юности было популярно выражение “факты - вещь упрямая”, то сейчас, когда реальность не совпадает с чьим-то суждением, то его автор легко может сказать: “тем хуже для фактов”. Даже наука уже потеряла свой статус референта (основания) истины, и люди, не испытывая ни малейшего смущения, приводят доказательства того, что наша Земля не шар, а диск. И ведь многие им верят!
(...)
И основным критерием по прежнему является это ощущение наполненности и все сопровождающие его признаки. Оно делается всё более устойчивым, всеобъемлющим и доминирующим в повседневном состоянии. В этом случае человек обретает счастье самого высокого порядка, которое ничем невозможно ни разрушить, ни поколебать. Даже оказываясь в заключении и подвергаясь пыткам, такой человек остаётся внутри и свободнее и счастливее своих мучителей. Об этом говорит и опыт людей, которые шли этим путём, достигая на нём многого, и с этим хорошо коррелирует предложенная мной модель уровней. Ведь наиболее высокие уровни охватывают целиком всю нашу жизнь, как минимум жизнь тела, а, возможно, и какой-то более тонкой нашей сущности, которая остаётся и после физической смерти. Таким образом, поднявшись на этот уровень, мы подчиняем все наши действия этим “большим” смыслам. Тогда в идеале каждый вздох и каждый удар сердца вписывается в этот путь, занимая в нём своё место и служа чему-то большему.
Один из признаков такого движения “наверх” - сходимость. Метафорически это похоже на подъём на высокую конусообразную гору. Люди могут совершать его самыми разными путями, но чем выше они поднимаются, тем ближе они становятся друг к другу. Они постепенно приходят к очень похожим выводам, которые так или иначе связаны с чем-то трансцендентным, которое называют богом, Брахманом, миром как единым целым или чем-то ещё, в зависимости от системы координат. Так или иначе, продолжая метафору горы, мы понимаем, что её вершина скрыта в облаках и недоступна для нас. Подъём в эту гору бесконечен, но сам путь меняет идущего. С какой бы стороны человек ни приближался к вершине, с какого-то момента его всё меньше интересуют потребности тела и материальные блага, он становится всё более терпим и направлен в своей деятельности на других и на окружающую его природу. Причём происходит это как внутренняя потребность, а не желание соответствовать канонам и ожиданиям. Такая “сходимость” очень понятна и логична. При переходе на более высокий уровень происходит соединение нескольких частей в одно целое. Причём это соединение имеет ненасильственный и естественный характер, в противном случае оно не сможет быть устойчивым. Можно говорить, что оно представляет из себя акт любви. При всём многообразии трактовок и классификаций этого важнейшего человеческого чувства, в основе своей оно всегда предполагает сближение и объединение со своим предметом, которое даёт начало новым сущностям более высокого уровня целостности. Любовь побуждает человека отдавать часть себя кому-то или чему-то ещё, и делать это с радостью. Парадокс любви состоит в том, что когда мы отдаём движимые ей, то одновременно наполняемся. Причём наполняемся непосредственно в тот момент, когда отдаём, не ожидая, что получим что-то взамен. Любовь не требует с необходимостью компенсации усилий на том же уровне, на котором мы их отдаём, иначе это был бы просто обмен, честная сделка. Если мы по-настоящему любим своих детей, то тратим на них силы не ради пресловутого стакана воды, который они поднесут нам в старости. Мы хотим, чтобы они были счастливы, хотим наполнить их своей любовью так же, как она наполняет нас, чтобы они понесли её дальше, наполняя ей каждого встречного. При этом нас может наполнять и ситуация, когда мы сами что-то получаем от других, если дающий тоже делает это из любви. Например, мы чувствуем это в случае искренней благодарности или двое любящих людей наполняются и отдавая партнёру часть себя, и принимая от него заботу и внимание.
Суть любви в том, что она поднимает нас на уровень вверх, туда, где мы с её объектом становимся неким целым. Когда мы забираем ресурсы от того, что можно назвать Я-часть, то они идут на усиление того, чем является условное Я-целое. В зависимости от того, о какой любви идёт речь, это целое принимает разные формы. Если мы говорим про любовь к человеку, то оно принимает форму Мы, о котором так много рассуждает психология. Если же это страна, природа или бог, то дать имя этому целому гораздо сложнее, но суть механизма остаётся той же. Замечу здесь “на полях”, что иногда зависимость или ура-патриотизм по форме выглядят очень похоже на любовь, но по сути являются чем-то противоположным ей. Один из достаточно явных признаков, отличающих разновидности псевдолюбови от настоящей, это ощущение опустошения, сопровождающее акты, мотивированные и возникающие там, где должна была бы быть наполненность. Так бывает ещё и в ситуации, когда мы отдаём свои ресурсы другому, движимые искренней и настоящей любовью, но вторая сторона обесценивает их. Вместо какой-то внутренней трансформации, развития, вместо какой-то попытки перехода на другой уровень, эти ресурсы используются не по назначению, они просто проматываются, как наследство кутилой. В этом случае любовь диктует нам необходимость отдаления от её предмета и прекращения субсидирования деградации другого человека за счёт своих сил.
Таким образом любовь и духовность, в моём понимании, это очень близкие по своей сути, понятия. С точки зрения языка и культуры их семантические ареалы заметно отличаются, поэтому их нельзя считать ни тождественными, ни даже синонимами. Но природа переживаний, сопровождающих оба эти чувства, очень близка. Теперь, наконец, настало время дать определение тому, что я подразумеваю под словом духовность. В моей картине мира духовность - это наличие у человека насущной иррациональной потребности к движению “наверх”, сопровождаемому всё более устойчивым и глубоким состоянием наполненности. Я надеюсь, что это определение было достаточно раскрыто в предыдущих рассуждениях и не нуждается в дополнительных пояснениях, поэтому далее мы поговорим о том, как духовность может реализовываться на практике.
(...) Если вдуматься, то красота - это плохо формализуемое и во многом субъективное качество. Оно родственно понятию духовности в том, что тоже связано с этим особым чувством наполненности. Говоря о “подлинной красоте” мы подразумеваем способность предмета именно к этому специфическому воздействию, наполняющему нас и переводящему в более возвышенное состояние. С особой остротой это можно почувствовать глядя на природный пейзаж с высокой точки. И не так важно, будет ли это лес, берег моря, пустыня или тундра. Это всегда действует на того, кто обладает даром перехода на уровень вверх, кто резонирует с изменением масштаба целостности. Зодчие христианских храмов, особенно католических, хорошо понимали это родство красоты и духовности, и старались с помощью архитектуры, внутреннего убранства и акустики создать у входящего то же возвышенное чувство, наполнить человека с порога и помочь ему почувствовать верхние регистры своей души. Более аскетичная византийская ветвь христианства ищет эту красоту в иконописи, где она присутствует в более лаконичном и концентрированном, но менее доступном, виде. Строго говоря, в отношении икон слово “красота” уже не вполне корректно, потому что то, что мы ощущаем в глазах святых, воздействует на нас не опосредованно, не через гармонию форм и красок, а гораздо более прямым и пронзительным способом.
Так же, как духовность может проявляться в анонимном пожертвовании в благотворительный фонд или в работе в волонтёрском движении, она (духовность) может напрочь отсутствовать в целевых, направленных на её обретение практиках. Нигде в своей жизни я не видел большого контраста между претензией на духовность и её реальным наличием (в смысле отсутствием), как в тель-авивском раввинате, в который я был вынужден обратиться для завершения процедуры развода. Не думаю, что это как-то связано с иудаизмом, и что в наше время администрации РПЦ или других конфессий как-то качественно отличаются друг от друга. Я находился два года в ортодоксальной иудейской среде, соблюдая почти всё, что должен делать “правильный” иудей, и покинул её именно из-за ощущения того, что люди в массе своей отождествляют соблюдение заповедей и духовность. В результате это приводит к подмене одного другим. Сколько раз я видел, что человек ложится костьми ради соблюдения мельчайших деталей кашрута или исполнения экзотических тонкостей субботних заповедей и считает, что это даёт ему право смотреть на менее “праведных” иудеев свысока. И здесь речь идёт совсем о другой высоте - высоте гордыни, являющейся, с точки зрения моего понимания духовности, падением.
(...) Истинная духовность, в моём представлении, это всегда большой труд. Он может приносить много счастья, но он почти никогда не бывает простым. Я считаю, что потенциал духовности - это такая же врождённая данность, как и любая другая способность, и каждый изначально обладает ей в разной степени. Духовный поиск как жизнеопределяющая парадигма должен быть уделом тех, кто просто не может жить по-другому. Лев Толстой записал в своём дневнике: «Если уж писать, то только тогда, когда не можешь не писать». Я полностью согласен с этой мыслью, однако это условие необходимое, но недостаточное для того, чтобы стать писателем. Помимо непреодолимого желания творить, нужно ещё иметь что сказать и талант переложить это содержание на слова. Потребность в духовном поиске имеет ту же природу. Посвящать себя ему стоит только тогда, когда без этого просто невозможно жить, и ровно до тех пор, пока эта потребность ясно ощутима внутри. И здесь тоже одного стремления недостаточно, нужно ещё обладать способностью к внутренней трансформации. В конечном итоге, именно она является главной задачей всей этой работы, а не востребованность, не известность, и не уровень счастья. И это самая трудная её часть.
(...) Говоря о том, что духовный поиск это удел единиц, я не имею в виду, что другим он противопоказан или не нужен. Многие из нас пишут в юности (и не только) стихи и оды своим любимым, мы пишем письма, ведём дневники и личные блоги. Лев Толстой вовсе не хотел сказать, что всего этого делать не надо. Его мысль адресована тем, кто видит себя писателем, кто ищет признания в этом качестве, и она состоит в том, что если в человеке нет непреодолимого желания к творчеству, то настоящим писателем он всё равно не станет. И даже состоявшийся автор не должен садиться за письменный стол, если его не распирает от новых сюжетов и идей. И речь здесь не только и не столько про вдохновение, сколько про непереносимый зуд в голове и в сердце от невысказанных слов. В ситуации с духовностью мы имеем похожую картину. Как каждому человеку в общем случае полезно читать и уметь излагать свои мысли на бумаге, точно так же важно, чтобы каждый имел какую-то свою внутреннюю мировоззренческую парадигму, чтобы у него был хоть какой-то ответ самому себе на вопрос о смысле его жизни. Поиск такого ответа может быть связан с духовностью, а может и нет. Но чего не стоит делать, это тянуть себя в духовность насильно, преследуя какую-то цель, отличную от стремления разобраться в себе или потребности во внутренней трансформации. Если в случае с писательством это приводит к графоманству, то в духовности к подмене содержания формой, то есть к движению в противоположную сторону, “вниз”, к формуле “казаться значит быть”. Человек, не ощущающий в себе специфический зов, найдёт гораздо больше духовности, просто делая то, что его наполняет, и тогда он может приблизиться к просветлению окольным путём, не имея перед собой такой цели в явном виде. И это сделает его более счастливым, чем любые специальные практики.
(...) Духовность - это умение видеть эту вершину и способность подчинять свою жизнь движению к ней. Возможно это не сделает счастливее всех, но я верю, что есть очень много людей, для которых это сработает, и которые не смогут обрести счастья кроме как через ощущение наполненности. Принадлежите ли вы к их числу - решать вам, но я верю, что этот путь способен дать что-то каждому.
Окончание тут: https://3-14pi.livejournal.com/82101.html
egovoruнабрела на пост Eugene (Hanan) Krasnoshtein 3_14pi, мысли которого показались мне весьма близкими по духу. Отрывки из него публикую не по мере его изложения, а вразброс. Кто хочет прочесть целиком, приглашается сюда: https://3-14pi.livejournal.com/81526.htmlи сюда: https://3-14pi.livejournal.com/81865.htmlНачну с того, что для меня является [духовной - И.З.] ценностью на феноменальном уровне. Это, во-первых, сама возможность жить, как чисто физически, так и испытывать субъективное, окрашенное эмоционально, ощущение себя живым. Во-вторых, перешивание [я не исправила, но мне кажется, что имеется в виду переживание - И.З.] чувства наполненности. Это ощущение похоже на радость, его даже можно назвать одним из оттенков радости, но радость слишком широкое понятие, а я говорю о чём-то специфическом и очень конкретном, хотя и трудным для вербализации. Это одно из тех переживаний, которое невозможно объяснить тому, кто не знаком с ним на собственном опыте. Ну как объяснить каков на вкус банан или апельсин никогда не видевшему их эскимосу? Как рассказать про оргазм, если человек его не испытывал? Здесь мы имеем дело с чем-то похожим. Наполненность это такой эмоциональный коктейль из удовлетворения, осознанности, внутренней гармонии, безусловного приятия себя и происходящего вокруг, сопровождаемое наличием интуитивного знания того, куда двигаться, что менять и как сохранять и умножать это ощущение. То есть это не буддийское отсутствие желаний. Напротив, наполненность, в моём понимании, вполне может содержать в себе чувство голода и жажды, потребность действовать специфическим образом, подкрепляющим это состояние и двигаться дальше. В отличие от радости, наполненность не противоречит страданию, а, наоборот, нередко с ним сосуществует или даже предполагает его как необходимый элемент пути. Например, можно испытывать наполненность, переживая неразделённую любовь или во время телесного недуга. (...)
Интересен ещё такой аспект наполненности. С одной стороны, это сложное и многоплановое переживание, которое ближе к тому, что мы называем чувством или эмоцией, то есть нечто обусловленное внутренним состоянием. С другой - в нём явно присутствует элемент восприятия чего-то извне. Это хорошо знакомо тем, кто занят творчеством. Не важно, идёт ли речь о музыке, живописи, литературе или научной деятельности, но очень многие отмечают, что идеи и вдохновение для работы приходит как будто откуда-то “сверху”, извне. Часто можно встретить сравнение творческого человека с радиоприёмником, умеющим ловить эти сигналы и затем трансформировать в доступные формы. Здесь происходит нечто подобное, только нет необходимости в трансформации и переводе воспринимаемого на другой язык. Я бы сказал, что необходимое условие наполненности это подключенность к этому источнику “сверху”. Именно через него идёт импульс, который, как звук камертона, настраивает инструменты нашей души на этот специфический лад, и они начинают звучать слаженно, как оркестр под управлением опытного дирижёра, создавая то самое состояние.
Когда в человеке есть это чувство, то он невольно транслирует его окружающим. Его непросто изобразить, не испытывая изнутри, потому что оно проявляет себя самыми разными способами. Это и особый покой, и специфическое терпимое отношение к другим, и то, что называют внутренним светом. Особенно ценным это состояние делает его устойчивость, его относительно слабая зависимость от происходящего вокруг. Оно похоже на покой моря всего на глубине нескольких метров, который остаётся неизменным даже в самый сильный шторм. Но это в идеале, который, как всегда, трудно достижим. Но даже будучи только приходящим и большую часть времени присутствуя внутри лишь в виде воспоминания, это чувство всё равно не обесценивается, всё равно остаётся светлым пятном, дающим нам, как некогда Полярная звезда мореплавателям, надёжный ориентир, понимание к чему стоит стремиться.
Из вступления:
Тема духовности в наши дни является достаточно одиозной и неоднозначной. Будучи мировоззренческой категорией, наряду с такими, как национальность, гендерные стереотипы, социальная справедливость и другие, она ассоциирована с мощным эмоциональным зарядом, легко превращающим миролюбивый диалог в ожесточённый спор. Точки зрения варьируются от граничащей с фанатизмом погони за просветлением до категорического неприятия и обесценивания всего, что хоть как-то связано с духовностью. При этом мне не знакома какая-то система, которая была бы достаточно умеренна, с одной стороны, достаточно рациональна и внутренне когерентна (непротиворечива), с другой, и совместима с "нормальной"светской жизнью, с третьей. Пожалуй, ближе всего к тому, что я ищу, стоит конфуцианство, но и оно не удовлетворяет меня в полной мере, поэтому в конце концов я пытаюсь построить собственный комплексный, внутренне стройный и последовательный взгляд на этот вопрос.
Духовность при постмодернизме
Прежде, чем мы перейдём к обсуждению содержания понятия духовность, я хочу поговорить о том, как и почему изменилось в русскоязычном мире восприятие самого этого слова. Если ещё сто лет тому назад оно было вполне органичной нормой языка, ассоциирующейся с одной из основных человеческих ценностей, то в наше время человек, употребляющий его, зачастую испытывает неловкость, как будто он говорит о чём-то неприличном, лицемерном или пафосном. Эта метаморфоза имеет, на мой взгляд, две главные причины. Одна связана с нашим советским прошлым, когда религиозность воспринималась как нечто отрицательное, указывающее на необразованность или, по меньшей мере, странность. Духовность была почти синонимом религиозности и тоже воспринималась как не слишком актуальное понятие, отдающее устаревшим взглядом на мир. Вторая причина имеет более глубокие и сложные корни. Речь идёт смене мировоззренческой парадигмы, которая на Западе вошла в свою наиболее активную стадию после окончания Второй Мировой войны и продолжалась всю вторую половину ХХ века. Имя этой революции - постмодернизм. Одно из главных его положений состоит в отрицании любых общечеловеческих ориентиров и вообще понятия истины как онтологически содержательных категорий. Духовность для адепта подобной философии превратилась в тоталитарный термин, в навязываемый нам инструмент подавления мировоззренческой свободы, как и любое другое понятие, претендующее на всеобщность.
Постмодернизм в качестве главной ценности проповедует личную свободу. В обществе победившей личной свободы духовность не исчезла, но теперь каждый может вкладывать в неё тот смысл, который ему кажется наиболее правильным. В наше время любое утверждение, считавшееся до этого безусловно верным, может быть подвергнуто сомнению, а мнение, противоречащее здравому смыслу и фактам, может многими восприниматься как истинное. Если в моей юности было популярно выражение “факты - вещь упрямая”, то сейчас, когда реальность не совпадает с чьим-то суждением, то его автор легко может сказать: “тем хуже для фактов”. Даже наука уже потеряла свой статус референта (основания) истины, и люди, не испытывая ни малейшего смущения, приводят доказательства того, что наша Земля не шар, а диск. И ведь многие им верят!
(...)
И основным критерием по прежнему является это ощущение наполненности и все сопровождающие его признаки. Оно делается всё более устойчивым, всеобъемлющим и доминирующим в повседневном состоянии. В этом случае человек обретает счастье самого высокого порядка, которое ничем невозможно ни разрушить, ни поколебать. Даже оказываясь в заключении и подвергаясь пыткам, такой человек остаётся внутри и свободнее и счастливее своих мучителей. Об этом говорит и опыт людей, которые шли этим путём, достигая на нём многого, и с этим хорошо коррелирует предложенная мной модель уровней. Ведь наиболее высокие уровни охватывают целиком всю нашу жизнь, как минимум жизнь тела, а, возможно, и какой-то более тонкой нашей сущности, которая остаётся и после физической смерти. Таким образом, поднявшись на этот уровень, мы подчиняем все наши действия этим “большим” смыслам. Тогда в идеале каждый вздох и каждый удар сердца вписывается в этот путь, занимая в нём своё место и служа чему-то большему.
Один из признаков такого движения “наверх” - сходимость. Метафорически это похоже на подъём на высокую конусообразную гору. Люди могут совершать его самыми разными путями, но чем выше они поднимаются, тем ближе они становятся друг к другу. Они постепенно приходят к очень похожим выводам, которые так или иначе связаны с чем-то трансцендентным, которое называют богом, Брахманом, миром как единым целым или чем-то ещё, в зависимости от системы координат. Так или иначе, продолжая метафору горы, мы понимаем, что её вершина скрыта в облаках и недоступна для нас. Подъём в эту гору бесконечен, но сам путь меняет идущего. С какой бы стороны человек ни приближался к вершине, с какого-то момента его всё меньше интересуют потребности тела и материальные блага, он становится всё более терпим и направлен в своей деятельности на других и на окружающую его природу. Причём происходит это как внутренняя потребность, а не желание соответствовать канонам и ожиданиям. Такая “сходимость” очень понятна и логична. При переходе на более высокий уровень происходит соединение нескольких частей в одно целое. Причём это соединение имеет ненасильственный и естественный характер, в противном случае оно не сможет быть устойчивым. Можно говорить, что оно представляет из себя акт любви. При всём многообразии трактовок и классификаций этого важнейшего человеческого чувства, в основе своей оно всегда предполагает сближение и объединение со своим предметом, которое даёт начало новым сущностям более высокого уровня целостности. Любовь побуждает человека отдавать часть себя кому-то или чему-то ещё, и делать это с радостью. Парадокс любви состоит в том, что когда мы отдаём движимые ей, то одновременно наполняемся. Причём наполняемся непосредственно в тот момент, когда отдаём, не ожидая, что получим что-то взамен. Любовь не требует с необходимостью компенсации усилий на том же уровне, на котором мы их отдаём, иначе это был бы просто обмен, честная сделка. Если мы по-настоящему любим своих детей, то тратим на них силы не ради пресловутого стакана воды, который они поднесут нам в старости. Мы хотим, чтобы они были счастливы, хотим наполнить их своей любовью так же, как она наполняет нас, чтобы они понесли её дальше, наполняя ей каждого встречного. При этом нас может наполнять и ситуация, когда мы сами что-то получаем от других, если дающий тоже делает это из любви. Например, мы чувствуем это в случае искренней благодарности или двое любящих людей наполняются и отдавая партнёру часть себя, и принимая от него заботу и внимание.
Суть любви в том, что она поднимает нас на уровень вверх, туда, где мы с её объектом становимся неким целым. Когда мы забираем ресурсы от того, что можно назвать Я-часть, то они идут на усиление того, чем является условное Я-целое. В зависимости от того, о какой любви идёт речь, это целое принимает разные формы. Если мы говорим про любовь к человеку, то оно принимает форму Мы, о котором так много рассуждает психология. Если же это страна, природа или бог, то дать имя этому целому гораздо сложнее, но суть механизма остаётся той же. Замечу здесь “на полях”, что иногда зависимость или ура-патриотизм по форме выглядят очень похоже на любовь, но по сути являются чем-то противоположным ей. Один из достаточно явных признаков, отличающих разновидности псевдолюбови от настоящей, это ощущение опустошения, сопровождающее акты, мотивированные и возникающие там, где должна была бы быть наполненность. Так бывает ещё и в ситуации, когда мы отдаём свои ресурсы другому, движимые искренней и настоящей любовью, но вторая сторона обесценивает их. Вместо какой-то внутренней трансформации, развития, вместо какой-то попытки перехода на другой уровень, эти ресурсы используются не по назначению, они просто проматываются, как наследство кутилой. В этом случае любовь диктует нам необходимость отдаления от её предмета и прекращения субсидирования деградации другого человека за счёт своих сил.
Таким образом любовь и духовность, в моём понимании, это очень близкие по своей сути, понятия. С точки зрения языка и культуры их семантические ареалы заметно отличаются, поэтому их нельзя считать ни тождественными, ни даже синонимами. Но природа переживаний, сопровождающих оба эти чувства, очень близка. Теперь, наконец, настало время дать определение тому, что я подразумеваю под словом духовность. В моей картине мира духовность - это наличие у человека насущной иррациональной потребности к движению “наверх”, сопровождаемому всё более устойчивым и глубоким состоянием наполненности. Я надеюсь, что это определение было достаточно раскрыто в предыдущих рассуждениях и не нуждается в дополнительных пояснениях, поэтому далее мы поговорим о том, как духовность может реализовываться на практике.
(...) Если вдуматься, то красота - это плохо формализуемое и во многом субъективное качество. Оно родственно понятию духовности в том, что тоже связано с этим особым чувством наполненности. Говоря о “подлинной красоте” мы подразумеваем способность предмета именно к этому специфическому воздействию, наполняющему нас и переводящему в более возвышенное состояние. С особой остротой это можно почувствовать глядя на природный пейзаж с высокой точки. И не так важно, будет ли это лес, берег моря, пустыня или тундра. Это всегда действует на того, кто обладает даром перехода на уровень вверх, кто резонирует с изменением масштаба целостности. Зодчие христианских храмов, особенно католических, хорошо понимали это родство красоты и духовности, и старались с помощью архитектуры, внутреннего убранства и акустики создать у входящего то же возвышенное чувство, наполнить человека с порога и помочь ему почувствовать верхние регистры своей души. Более аскетичная византийская ветвь христианства ищет эту красоту в иконописи, где она присутствует в более лаконичном и концентрированном, но менее доступном, виде. Строго говоря, в отношении икон слово “красота” уже не вполне корректно, потому что то, что мы ощущаем в глазах святых, воздействует на нас не опосредованно, не через гармонию форм и красок, а гораздо более прямым и пронзительным способом.
Так же, как духовность может проявляться в анонимном пожертвовании в благотворительный фонд или в работе в волонтёрском движении, она (духовность) может напрочь отсутствовать в целевых, направленных на её обретение практиках. Нигде в своей жизни я не видел большого контраста между претензией на духовность и её реальным наличием (в смысле отсутствием), как в тель-авивском раввинате, в который я был вынужден обратиться для завершения процедуры развода. Не думаю, что это как-то связано с иудаизмом, и что в наше время администрации РПЦ или других конфессий как-то качественно отличаются друг от друга. Я находился два года в ортодоксальной иудейской среде, соблюдая почти всё, что должен делать “правильный” иудей, и покинул её именно из-за ощущения того, что люди в массе своей отождествляют соблюдение заповедей и духовность. В результате это приводит к подмене одного другим. Сколько раз я видел, что человек ложится костьми ради соблюдения мельчайших деталей кашрута или исполнения экзотических тонкостей субботних заповедей и считает, что это даёт ему право смотреть на менее “праведных” иудеев свысока. И здесь речь идёт совсем о другой высоте - высоте гордыни, являющейся, с точки зрения моего понимания духовности, падением.
(...) Истинная духовность, в моём представлении, это всегда большой труд. Он может приносить много счастья, но он почти никогда не бывает простым. Я считаю, что потенциал духовности - это такая же врождённая данность, как и любая другая способность, и каждый изначально обладает ей в разной степени. Духовный поиск как жизнеопределяющая парадигма должен быть уделом тех, кто просто не может жить по-другому. Лев Толстой записал в своём дневнике: «Если уж писать, то только тогда, когда не можешь не писать». Я полностью согласен с этой мыслью, однако это условие необходимое, но недостаточное для того, чтобы стать писателем. Помимо непреодолимого желания творить, нужно ещё иметь что сказать и талант переложить это содержание на слова. Потребность в духовном поиске имеет ту же природу. Посвящать себя ему стоит только тогда, когда без этого просто невозможно жить, и ровно до тех пор, пока эта потребность ясно ощутима внутри. И здесь тоже одного стремления недостаточно, нужно ещё обладать способностью к внутренней трансформации. В конечном итоге, именно она является главной задачей всей этой работы, а не востребованность, не известность, и не уровень счастья. И это самая трудная её часть.
(...) Говоря о том, что духовный поиск это удел единиц, я не имею в виду, что другим он противопоказан или не нужен. Многие из нас пишут в юности (и не только) стихи и оды своим любимым, мы пишем письма, ведём дневники и личные блоги. Лев Толстой вовсе не хотел сказать, что всего этого делать не надо. Его мысль адресована тем, кто видит себя писателем, кто ищет признания в этом качестве, и она состоит в том, что если в человеке нет непреодолимого желания к творчеству, то настоящим писателем он всё равно не станет. И даже состоявшийся автор не должен садиться за письменный стол, если его не распирает от новых сюжетов и идей. И речь здесь не только и не столько про вдохновение, сколько про непереносимый зуд в голове и в сердце от невысказанных слов. В ситуации с духовностью мы имеем похожую картину. Как каждому человеку в общем случае полезно читать и уметь излагать свои мысли на бумаге, точно так же важно, чтобы каждый имел какую-то свою внутреннюю мировоззренческую парадигму, чтобы у него был хоть какой-то ответ самому себе на вопрос о смысле его жизни. Поиск такого ответа может быть связан с духовностью, а может и нет. Но чего не стоит делать, это тянуть себя в духовность насильно, преследуя какую-то цель, отличную от стремления разобраться в себе или потребности во внутренней трансформации. Если в случае с писательством это приводит к графоманству, то в духовности к подмене содержания формой, то есть к движению в противоположную сторону, “вниз”, к формуле “казаться значит быть”. Человек, не ощущающий в себе специфический зов, найдёт гораздо больше духовности, просто делая то, что его наполняет, и тогда он может приблизиться к просветлению окольным путём, не имея перед собой такой цели в явном виде. И это сделает его более счастливым, чем любые специальные практики.
(...) Духовность - это умение видеть эту вершину и способность подчинять свою жизнь движению к ней. Возможно это не сделает счастливее всех, но я верю, что есть очень много людей, для которых это сработает, и которые не смогут обрести счастья кроме как через ощущение наполненности. Принадлежите ли вы к их числу - решать вам, но я верю, что этот путь способен дать что-то каждому.
Окончание тут: https://3-14pi.livejournal.com/82101.html